взял на себя обязанность раздать их.
Неожиданно Опус Крюк по-лошадиному открыл свой рот и заржал. Его смех обрел звук! И этот звук запрыгал по обляпанным солнечным светом ступеням.
Повернулись квадратные шапочки, а вместе с ними и головы.
— Однако! — воскликнул Призмкарп, голос его звучал резко и отчетливо — Что за манеры, господин Крюк! Разве таким образом реагируют на приглашение, полученное от дамы! Сейчас же прекратите свое ржание!
Но Опус Крюк уже ничего не слышал. Мысль о том, что его приглашает Ирма Хламслив, спустилась к нервным окончаниям его диафрагмы, и остановить ее уже не было возможности. Диафрагма выталкивала из его легких все новые порции смеха. Только когда Крюк стал задыхаться, ему удалось остановиться. Когда он наконец, тяжело отдуваясь, несколько успокоился, то даже не посмотрел вокруг, чтобы определить, какую реакцию вызвал его смех — он все еще полностью находился под впечатлением события, которое так развеселило его. Вот он в своих руках держит пригласительный билет на прием Ирмы Хламслив, вот этот билет прямо перед его глазами! Крюк снова открыл рот — но смеха в нем уже не осталось.
В выражении поросячьи-бульдожьего лица Призмкарпа просматривалось некоторое снисхождение, словно он понимал, что чувствует Крюк. Но одновременно было явно заметно, что он неприятно удивлен и несколько раздражен грубостью натуры своего коллеги.
Однако несмотря на все закосневшее холостяцтво, несмотря на учительскую манеру резко и четко выговаривать слова, несмотря на всезнайство, у него было хорошо развито чувство юмора, которое часто заставляло его смеяться — причем даже тогда, когда разум и гордость противились этому.
— А что по этому поводу думает наш Директор? — спросил Призмкарп, поворачиваясь к Рощезвону, стоявшему рядом, его по-прежнему открытый рот зиял как разверстый вход в гробницу. — Что он думает, интересно бы знать? Что наш Директор думает по этому поводу?
Рощезвон, очнувшись, вздрогнул и оглядел стоявших вокруг него преподавателей с величественностью больного льва. Обнаружив, что у него открыт рот, он поэтапно его закрыл — не мог же он позволить кому бы то ни было подумать, что куда-то и в чем-то торопится!
Он поглядел своими пустыми благородными глазами на Призмкарпа, стоявшего в несколько вызывающей позе и постукивающего ребром пригласительного билета по отманикюренному ногтю большого пальца.
— Мой дорогой Призмкарп, — произнес наконец Рощезвон, — с чего бы это вас вдруг заинтересовала моя реакция на то, что в моей жизни не является таким уже необычным? — После небольшой паузы он продолжал (казалось, что он с некоторым трудом подбирает слова). — Рискну заметить, что только в молодые годы я получил больше приглашений на различные мероприятия, чем вы получали в прошлом или когда-либо получите в будущем за всю свою жизнь.
— Вот именно поэтому, — отозвался Призмкарп, — именно поэтому мы хотим услышать мнение нашего Директора. Именно поэтому только наш Директор может помочь нам. Что может быть более просвещающим, чем слово, услышанное из первых уст?
— Призм, — сказал Рощезвон, — по сравнению со мной вы просто мальчишка. Но вы все-таки не столь молоды, чтобы не знать правил хорошего тона. Сделайте одолжение, найдите в вашем ядовито-змеином отношении к жизни по крайней мере одно светлое исключение. И используйте его для обращения ко мне, когда в этом возникнет абсолютная необходимость, с тем чтобы в вашем обращении было меньше оскорбительного. Все преподаватели должны запомнить раз и навсегда — я не потерплю, чтобы ко мне обращались в третьем лице единственного числа. Я признаю, я стар, но я еще здесь, здесь, среди вас! Здесь, — проревел он, — я стою хожу, дышу, я существую, черт подери! Я существую, господин Призм и обладаю всеми способностями, которые позволяют мне не только понять услышанное, но и ответить должным образом!
Рощезвон закашлялся и тряхнул своей царственно-львиной головой. Откашлявшись, он продолжал:
— Измените свой способ высказываться, мой юный друг, найдите более достойные обороты речи, а сейчас одолжите мне ваш платок — от этих солнечных лучей здесь негде скрыться, и у меня начинает болеть голова!
Призмкарп тут же вытащил свой голубой платок и помог приспособить его так, чтобы скрыть наиболее открытые части несколько рассерженной, но по-прежнему благородной головы.
— Бедненький старичок Рощезвон, бедненькие его старенькие зубки, — нашептывал Призмкарп, завязывая на уголках платка маленькие узелки, чтобы тот лучше держался на директорской голове. — Этот прием у Доктора — как раз то, что ему нужно. О, это будет бурная вечеринка! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Рощезвон широко усмехнулся — ему никак не удавалось сохранять напущенный на себя вид высокого достоинства достаточно продолжительное время. Но тут же вспомнил про свое начальственное положение и произнес загробным и одновременно властным голосом.
— Поостерегитесь, господин Призмкарп, поостерегитесь! Вы слишком часто наступали мне, так сказать, на мозоли.
А в это время Корк говорил, обращаясь к Шерсткоту:
— Непонятное это дело, с этим приглашением, как вы находите? К сожалению, я сомневаюсь, смогу ли я себе позволить такую роскошь и пойти. Не смогли бы вы... эээ... одолжить мне...
Но Шерсткот перебил его, не дав договорить:
— Меня тоже пригласили. — И Шерсткот помахал пригласительным билетом — Давненько уже.
— Да, давно уже, — вмешался Призмкарп, — спокойствие нашего вечера не нарушалось таким вмешательством чего-то — постороннего. Вам всем, господа, придется немножко привести себя в порядок, почистить, так сказать, перышки. Например, вот вы, господин Крюк, как давно вы в последний раз видели даму?
— Хотел бы их вообще никогда не видеть! — сказал Опус Крюк, с шумом посасывая трубку. — Терпеть не могу всяких куриц. Только раздражают меня. Могу ошибаться, конечно... вполне возможно... но это не важно. Общение с женщинами? Нет, увольте. Глупо потраченное время, испорченное настроение.
— Но вы все же примете приглашение, мой дорогой коллега? — спросил Призмкарп, склонив набок свою поблескивающую круглую голову.
Опус Крюк зевнул, потянулся и лишь после этого ответил:
— А на когда назначено? Я не посмотрел, — Голосом Крюк показал, насколько ему все равно — для него каждый вечер как зевок, одним зевком больше, одним меньше...
— В следующую пятницу, в семь часов вечера, — подсказал, задыхаясь, Шерсткот.
— Если дорогой Рощезвон, черт бы его побрал, пойдет, — сказал Крюк после долгой паузы, — я не смогу не пойти, даже если бы мне заплатили за то, чтобы я остался дома. Наблюдать за ним — все равно, что смотреть хорошую пьесу.
Рощезвон, услышав это замечание Крюка, обнажил свои неровные изъеденные кариесом зубы, прорычал что-то по-львиному и, вытащив из кармана небольшую записную книжку, записал в ней что-то, не сводя при этом с Крюка глаз. Потом, подойдя к насмешнику, прошептал:
— Красные чернила! — И стал смеяться. Рощезвон смеялся и смеялся, а ошеломленный Крюк бормотал:
— Ну, хорошо... хорошо... я не...
— Ничего хорошего, господин Крюк! — выкрикнул Глава Школы, успокоившись, — И ничего хорошего не будет до тех пор, пока вы не научитесь подобающим образом обращаться к своему Директору!
А Усох в это время говорил Осколлоку:
— А что касается Ирмы Хламслив — здесь мы имеем совершенно явно выраженный случай так называемого зеркального сумасшествия, вызванного повышенной подверженностью страхам. Но это, однако, не единственная причина.
А Осколлок возражал и говорил так:
— А я вот не согласен. Я бы определил это как тень, которую отбрасывает личность Доктора на обнаженную, измученную душу его сестры, а эту тень сестра воспринимает как судьбу. И вот здесь я готов согласиться с вами, что подверженность страхам играет свою роль, ибо ее слишком длинная шея и фрустрационный комплекс вызвали в ней такое состояние ее Бессознательного, которое толкает ее на поиск мужчины. Здесь, конечно, работает механизм замещения, и ее страхи сублимируются. А Осколлок так
