– Почему вы думаете, что писал Головинский и именно «протоколы»?
– У Рачковского было два «литератора»: Коган и Головинский. Последний работал в Национальной библиотеке и приносил главы в черновике Рачковскому. Я знал, о чем пишет Головинский.
– Нет ли у вас копии этих «протоколов»? Вы же со всего снимали для себя копии.
– Нет, к несчастью, нет. Это была очень конфиденциальная работа.
– Есть ли у вас какие-либо бумаги, доказывающие участие Рачковского в создании «протоколов»?
– Да, приказ о розыске древних противоеврейских книг в Германии.
– Хорошо, доставьте мне все те листки, брошюры, о которых вы говорили, а также и документ.
Этим кончился допрос Бинта в 1917 г. Он кратко записал свои показания по этому вопросу, как и другие – о сотнях людей и предметов. Обещанные книги и листки он не мог доставить: они оказались в его личном архиве в провинции. Увидел я их лишь в 1921 г. А его «сионский документ» я достал лишь в 1929 году, уже после смерти Бинта.
Сказать по правде, занятый не только порученными делами, но и осаждаемый российскими гражданами за границей и политическими эмигрантами, которые рвались домой и не могли в большом количестве и сразу проехать через Англию и Норвегию, я не мог заняться исследованием вопроса о литературном антисемитском апокрифе, о котором мельком упомянул Бинт.
Да и самые «протоколы заседаний Сионских мудрецов» мне казались сродни тому «фиалу мести иудейской», о котором вопил черносотенец, увидевший в падении царизма конец России и всего мира.
Эпоха гражданской войны принесла возрождение еврейского вопроса. Я провел это время на Юге России. Я не буду касаться здесь противоеврейской пропаганды, которой занимался т. н. Осваг (сокращенно из слов «Осведомительное агентство»). Это учреждение было создано в Добровольческой армии при генерале Абраме Михайловиче Драгомирове, который придал ему облик, навеки соединенный с этим названием. Напрасно пытался ген. Деникин, не одобрявший ни погромов, ни погромной пропаганды, реформировать это учреждение путем приглашения Ник. Ели. Парамонова, который переименовал «Осваг» в «Отдел пропаганды Добровольческой армии» и пытался организовать его заново. Друзья Парамонова советовали ему уволить полностью прежний состав Освага как в центре, так и на местах. Но Парамонов получил от Драгомирова тяжкое наследство: наряду с добросовестными техниками подобранных Драгомировым озлобленных черносотенцев, полагавших, что евреи должны ответить за все: и за Февральскую, и за Октябрьскую революцию, и за большевизм, и за крестьян, отнявших у помещиков усадьбы, – словом, за все.
В кратковременное управление Отделом пропаганды Парамонова погромные элементы Освага притихли, но вслед за его уходом, при К. Н. Соколове, развернулись вовсю. Тут-то и начались издания вроде «перепечатки» статьи из харьковского, якобы большевистского, органа «Коммунист» и переиздания «Сионских протоколов» в провинциальных отделениях Освага и т. п. Я имел в руках в эту эпоху и симферопольское издание «Протоколов», и в Благовещенске на Амуре, и мн. др. По-видимому, и на Дальнем Востоке широко пользовались «Протоколами».
В 1920 году я приехал в Париж в качестве простого беженца. В начале 1921 г. В. Л. Бурцев натолкнул меня на мысль войти в сношения с Бинтом и в форме журнальной анкеты продолжить то, что в 1917 г. я делал в качестве официального следователя. Бинт, потерявший все свои деньги в русских бумагах и утративший русскую пенсию вследствие большевистской революции, должен был пойти на работу и служил в ведомстве восстановления местностей, разрушенных войной, вне Парижа.
Приезжая по воскресеньям в Париж, он уделял 1,5-2 часа беседе со мной.
Его краткие показания 1917 года совпадали со сведениями, опубликованными в газ. «Таймс», а также княгиней Радзивилл и г-жой Херблет. Я попросил его дополнить их, а также рассказать подробнее о Рачковском, а также и о его преемниках: Ратаеве, Гартинге (Геккельмане), Андрееве и Красильникове.
Я приобрел у него сохраненные им экземпляры подложных листков и брошюр и «Сионский документ», а также много материалов, касавшихся Ленина, Троцкого, крупных большевиков. <…>
Показания, данные мне Бинтом относительно «Сионских протоколов», заслуживают полного доверия. Я не имел ни разу случая усомниться в его правдивости. С одной стороны, это был старейший агент Заграничной Агентуры, вся жизнь которой прошла на его глазах. С другой стороны, имея точные указания кн. Львова ликвидировать иностранных служащих Агентуры с максимальной деликатностью, избегая споров и судьбищ, я в отношении Бинта и его сослуживцев-иностранцев явился в роли исключительно легального ликвидатора служебных отношений. Никакие личные наказания ему не угрожали. По отношению к новому режиму он выражал полную лояльность и готовность продолжать службу при Временном правительстве. Говорил он свободно. Мог налгать на людей, если бы хотел, и, хотя правда вскрылась бы, все же тень на известных лиц была бы брошена. Но он этого не сделал. Вот пример: в то время один с.-р., ныне покойный, горячо требовал у меня проверить, был ли другой с.-р., гораздо более известный, прикосновенен к охране. Он ссылался на слухи 1906 г., когда указываемое им лицо заподозрили в связи с полицией; затем он был другом и защитником Азефа; во время войны издавал в Швейцарии пораженческий орган для распространения среди военнопленных из России в лагерях в Германии; наконец, чуть ли не вел якобы переговоры о проезде его и его группы через Германию на манер Ленина, но вовремя спохватился. Домогательства эти были так настойчивы, что я не счел себя вправе уклониться от проверки. Я вызвал Бинта в генеральное консульство и допросил его о разных моментах жизни лица, которое заподозревалось товарищем по партии.
Бинт ответил: «Пораженец он, это верно, но в сношениях с немцами никогда не был заподозрен. Моральный облик его вам известен и не очень симпатичен: от него не пахнет геранью (!!!). Но он всегда был честным революционером и врагом Охраны»… Этот отзыв меня очень подкупил, тем более что тот же Бинт передал мне (уже в 1921 г.) копию своего доклада о посещении Лениным германской миссии в Берне (в дек. 1916 г.) и письма агента, обвиняющие Троцкого в связях с австрийским генеральным штабом.
Тот же Бинт вскрыл сотни шпионских псевдонимов и рассказал об их деяниях. Многое я знал, привезя с собой из Петрограда справки, составленные мною самим и данные мне А. А. Овсянниковым и Тютчевым, но многое открыл мне Бинт, особенно же то, что происходило в недрах парижской «охранки», без свидетели.
Бинт поступил на русскую службу в 1881 г. 30 лет от роду. Интересно отметить, что «благословил» его на этот шаг не кто иной, как Дантес-Геккерен, убийца Пушкина. Дантес, как местный помещик, был мэром городка Зульца в Эльзасе, а отец Бинта – там же муниципальным советником. Гимны величию и могуществу императорской России услыхал Бинт в юности из уст Дантеса. В 1870—1871 гг. он был участником франко- прусской войны. 1 янв. 1878 г. он стал инспектором полиции в парижской префектуре полиции.
В 1881 г., в мае месяце, по просьбе К. П. Победоносцева секретарь российского посольства
