бы заменить ему мать. Но Чард не из тех, кому понравилась бы материнская опека, печально решила она вскоре после более близкого знакомства с ним. Опекать Чарда — все равно что опекать тигра, только не с желтыми, а с синими глазами.
Все гувернантки, которых они нанимали для бедной маленькой Летти, либо воображали, что влюблены в хозяина, либо боялись его до смерти.
Как поведет себя мисс Лоуренс, когда познакомится с ним? — вот в чем вопрос. Вполне вероятно, так же, как во время этой беседы. Будет сидеть тихонько за своим вышиванием, демонстрируя превосходные манеры. Будем надеяться, что она и Летти воспитает так же. Пока все представления девочки о хорошем поведении — это подражание поварихе или младшему конюху!
Кэтти, няня Тиш, вошла в классную комнату с чайным подносом и застала девочку за старательным копированием очередного изречения. Кэтти тоже одобряла мисс Лоуренс. Вся прислуга пришла к единому мнению: новая гувернантка гораздо лучше всех предыдущих — вежлива со всеми, добра, но тверда с леди Летицией, бедной сироткой.
Неизящно набив рот песочным печеньем, Тиш сочла необходимым немедленно высказать пришедшую в голову мысль:
— Думаю, папа захочет поговорить с вами, чтобы составить собственное мнение. Хотя он может не беспокоиться. Я уверена, что тетя Мортон скажет ему, что «вы оказались настоящим сокровищем».
Эмма подавила улыбку от этой точной имитации кроткого тона миссис Мортон.
— Тиш, я должна сообщить тебе, что леди не подобает передразнивать собеседников или повторять каждое их слово. Я понимаю: правило, что детей должно быть видно, но не слышно, суровое, но тебе следует придерживаться его. Также неприлично говорить с полным ртом. Кроме всего прочего, вид крошек, летящих во все стороны, непривлекателен.
Замечание Эммы рассмешило Тиш. Она захихикала, проглотила печенье и сказала:
— А папе нравится, когда я передразниваю других. Он говорит, что я настоящая маленькая обезьянка. Конечно, его я не передразниваю, ну, не очень часто.
— Конечно, — ответила Эмма, рассчитывая, что на этом разговор о папе закончится. Ей казалось, что на сегодня она достаточно наслушалась о Доминике Хастингсе, и, в противоположность девочке, она надеялась, что он еще некоторое время не появится в Лаудвотере. Ее вполне устраивала компания миссис Мортон. Домом прекрасно управляли, слуги были работящими, бодрыми и скромными, а Тиш — веселым и забавным ребенком. К счастью для Эммы, девочка совсем не походила на отца — правда, и на мать тоже. Портрет Изабеллы Бомэнс кисти Томаса Лоуренса висел в гостиной. Покойная леди Чард была крупной и яркой блондинкой. Художник изобразил ее в изысканном придворном платье, в котором она была представлена принцу-регенту, тогда еще принцу Уэльскому.
На вопрос Эммы, пошла ли Тиш в мать, миссис Мортон отрицательно покачала головой.
— О нет, леди Летти по характеру настоящая Хастингс. Она ни в чем не похожа на мать, к счастью… — И как часто бывало, миссис Мортон не закончила свою мысль. Эмме оставалось удивляться про себя, почему Тиш «к счастью» не похожа на свою мать. Хорошие манеры не позволили ей задавать новые вопросы.
Потому ли, что о «папе» сегодня много говорили, или по какой-то другой причине, взбудораженная Эмма не смогла заснуть в тот вечер. Вскоре после полуночи, когда она еще бодрствовала, под ее окном на конюшенном дворе поднялся ужасный шум. Топот коней и бегущих людей, шум подъехавших экипажей возбудили любопытство Эммы. Она встала с постели и, подойдя к окну, обнаружила причину суматохи.
Во двор въехали большая карета и два почтовых экипажа. Грумы выпрягали усталых лошадей и уводили их в конюшню, рядом стояли лакеи с факелами, из почтовых экипажей вылезали мужчины. Оутвейт, главный конюх, открывал дверцу кареты.
Доминик Хастингс, пятый граф Чард, явился домой среди ночи! Ибо, несомненно, именно он стоял теперь перед склонившимся Оутвейтом и отдавал приказания слугам, разгружавшим экипажи.
Один из лакеев с факелом подошел к милорду, чтобы осветить ему дорогу в дом. Эмма не видела лица, остававшегося в тени, поскольку милорд наклонил голову, разговаривая с лакеем, и не могла судить, насколько он изменился. Только теперь она вспомнила, как он высок ростом и как широки его плечи. Кроме длинного пальто и начищенных сапог она мало что могла различить.
Вдруг, как будто почувствовав, что за ним наблюдают, он повернулся и посмотрел на окно, за которым стояла Эмма. Луна осветила его лицо. Эмма тут же отпрянула, успев увидеть, как он затряс головой, будто отгоняя видение, и прошел в дом через дверь, в которую она сама вошла две недели назад.
А Эмма не смогла заснуть до самого рассвета, пока бледный свет зари не принес ей наконец забытье.
Милорд спал немногим лучше новой гувернантки. Он уехал из Ньюкаслаапон-Тайн поздно ночью, отклонив предложение принять участие в пирушке, устроенной его деловыми партнерами в честь окончания двухнедельных трудов и переговоров. Вернувшись в арендованный городской дом, он разбудил слуг и приказал немедленно подготовить отъезд в Лаудвотер.
Чард приехал домой в двойственном настроении: он был рад снова увидеть красивое поместье, которое всегда любил, и раздражен тем, что оно камнем висит на его шее. Содержание блестящего огромного дома угрожало разорить его, несмотря на состояние, принесенное покойной женой.
Он так устал после тяжелой работы и дороги, что чувствовал легкое головокружение. И странное ощущение преследовало его. Как будто кто-то ожидал его здесь и звал вернуться. Именно это чувство заставило его поднять голову, и он увидел за темным окном быстро исчезнувшее видение.
Я схожу с ума, подумал он. Веду себя как трусливый идиот: шарахаюсь от кустов, принимая их за медведей, и верю в призраки, поджидающие в необитаемых домах. Должно быть, я просто устал. Да, именно, просто устал.
Но не настолько же устал, чтобы не сомкнуть глаз! В конце концов он поднялся очень рано и, не вызывая камердинера, надел самый старый и потому удобный костюм для верховой езды и спустился в холл. Чистый утренний воздух проветрит мозги, избавит от изводящей его мигрени.
Милорд не хотел ни с кем встречаться. Но, как назло, в холле, вымощенном квадратными черными и белыми плитами, уже кто-то был.
В центре окруженного колоннами холла перед бюстом Аполлона Бельведерского стояла молодая женщина в простом темно-синем халате и гладила прекрасное лицо Аполлона. Изящная белая ладонь скользила от мраморного лба к подбородку. Женщина была так увлечена, что не слышала, как спускается милорд, и он смог разглядеть ее профиль. Чистейший профиль, почти строгий. Высокий лоб, изящный прямой нос, красивый и твердый рот. Все это могло заинтриговать мужчину, уставшего от общепринятой красоты.
Кто это? — подумал милорд. Может, родственница миссис Мортон? Он захотел увидеть ее лицо анфас и потому кашлянул и пробормотал «хмм». Женщина резко обернулась.
Изящное нежное лицо залилось румянцем. Лицо с почти классическими чертами, так что ее восхищение Аполлоном было восхищением кем-то себе подобным. Милорд мог поклясться, что никогда не видел ее раньше… и все-таки в ней было что-то тревожно знакомое.
Конечно! Призрак в ночном окне, несомненно разбуженный его прибытием. И здравый смысл подсказал ему, что это новая гувернантка, помещенная в комнаты, недавно занимаемые мисс Сандеман.
Он не должен так пялить на нее глаза. Она сочтет его безумным, или наглым, или распутным. А у него вовсе нет дурных намерений, поэтому он холодно поклонился ей. Она ответила поклоном, ее естественный цвет лица восстановился.
— Простите меня, мадам. Должно быть, я испугал вас. Я Чард, а вы, очевидно, новая гувернантка моей дочери.
Эмма снова поклонилась.
— Да, милорд, — сказала она и замолчала, пытаясь овладеть своими чувствами. Да, это Чард, несомненно. Но такой непохожий на себя прежнего, что его вид обескуражил Эмму, хотя она узнала его немедленно.
Десять лет назад он был красивым белокурым беспечным юношей с нежными и искренними синими глазами, стройным, элегантным, всегда безупречно одетым, и юная Эмма без оглядки влюбилась в это совершенство, живую копию Аполлона Бельведерского, самого прекрасного из всех греческих богов.
Но как же он изменился! Сохранив фигуру и осанку атлета, он раздался в плечах и стал мощнее.
