голоса Задворков Мира казались куда старше, здесь переплетались ветра, не говорившие ни о чем, что было бы ему понятно, – они говорили лишь о пустоте. Он долго стоял, вдыхая их одиночество, пока не почувствовал, что они вот-вот сотворят из него нечто столь же безымянное, сколь и сами эти ветра.
Моргон прошептал имя Рэдерле. Вслепую обернулся, мысли его свалялись в твердый комок страха. Он подумал о том, жива ли она и остался ли хоть кто-то живой в Лунголде, о том, не следует ли ему вернуться обратно. С ветки подрагивающего в такт его мыслям дерева, пронзительно каркнув, сорвалась ворона. Моргон резко вскинул голову и стоял неподвижно, как зверь, прислушиваясь и принюхиваясь. Безмятежные озерные воды заколыхались, и из глубин, клокоча, стали всплывать какие-то твари. Кровь запульсировала в жилах князя Хеда, и он раскрыл свой разум душам мировых окраин. В нескольких верстах от того места, где он встретил ворону, Моргон примкнул к большому стаду лосей, движущемуся на север, к Тулу.
Он останавливался вместе с другими для того, чтобы попастись на лугах, и затем продолжал путь со стадом. Возле Тула он собирался оторваться от него и следовать по течению реки на восток, пока преследователи не потеряют его окончательно, а затем в обход податься обратно к Лунголду. Два дня спустя, когда медлительное стадо начало собираться у реки, он побрел прочь на восток вдоль берега. Но часть лосей последовала за ним – тогда он оборотился и с отчаянием сквозь ночь полетел на юг. Преследователи тут же, откуда ни возьмись, поднялись в воздух, вихрем вырвались из тьмы и погнали его на север через Тул и дальше, к озеру Белой Девы и – он наконец понял – к горе Эрленстар.
При этом открытии его охватили ужас и ярость. На берегах озера Белой Девы он развернулся для того, чтобы принять бой. Моргон ждал врагов в своем истинном облике, и звезды на рукояти его меча кровавым маяком светили им через окраинные земли.
Однако никто не принял его вызова. День был жарок и лишен движения. Воды громадного озера походили на чеканное серебро. Как он ни искал, как ни прислушивался, он не мог обнаружить даже признаков их разума, не мог коснуться их сознаний. Наконец, когда садящееся солнце бросило на озеро длинные тени, Моргон решил, что они уже не придут. Он убрал меч в ножны и обернулся волком. Тогда-то он и увидел их – неподвижных, как вечерний воздух, выстроившихся поперек его тропы, возникших из предзакатной игры тени и света. Он впитал пламя заходящего солнца в рукоять меча и пустил его вниз по клинку. Затем растаял до тени, наполнил свой разум мраком и бросился вперед.
Моргон налетал на врагов в жажде убийства, но, изнуренный и отчаявшийся, понимал, что скорее раззадоривает их, чем наносит реальный урон. Двоих он прикончил прежде, чем догадался, что они, насмехаясь над ним, сами допустили это. Они не станут биться. И не позволят ему идти на юг. Он опять обернулся волком, и припустил озерным берегом в лес, на север. Позади него собралась большущая волчья стая – тогда он снова повернул и кинулся на волков. Они сцепились с Моргоном, рыча и щелкая зубами, и наконец он догадался, катаясь в папоротниках с матерым волком, сомкнувшим зубы на его предплечье, что волк этот настоящий. Он стряхнул с себя хищника всплеском волшебной мощи и зажег вокруг себя огненное кольцо. Волки беспокойно толкались вокруг в опускавшихся сумерках, не уверенные в том, кто он и что он. Они были возбуждены запахом крови из его разорванного плеча, и этот запах не отпускал их. Глядя на волков, Моргон готов был рассмеяться – надо же было ему так уйти от реальности. Но в горле заклокотал не смех, а нечто погорше. Некоторое время Моргон не мог думать и лишь наблюдал, как струится над здешним глухим краем беззвездная ночь, и вдыхал запах сотни волков за огненным кольцом. Затем, смутно представляя себе, как можно напасть на Меняющих Обличья, присел на корточки, глядя в волчьи глаза и подчиняя себе сознание хищников.
Что-то разорвало эту связь – волки растаяли в ночи, он снова был один. Однако теперь он не мог летать – раненая рука почти не слушалась и горела. От холодных и темных вод пахло печалью и одиночеством. Он позволил огню вокруг себя догореть.
Зажатый между Меняющими Обличья и черным ужасом горы Эрленстар, он не знал, куда же теперь бежать, и стоял, дрожа на угрюмом ветру, а ночь между тем выстраивала вокруг него стену из воспоминаний.
Легкий всплеск иного ума тронул его сознание, а затем – сердце. Моргон обнаружил, что опять в состоянии двигаться, как если бы разрушились неведомые чары, сковывающие его по рукам и ногам. Голос ветра изменился – он везде и всюду в ночи шепотом произносил имя Рэдерле.
Ощущение ее прикосновения продолжалось лишь миг, но он знал, когда простирал руку, чтобы воспламенить папоротник, знал, что она может быть где-то поблизости, что она может быть повсюду – большим ли деревом, что стоит рядом, огнем, искрящим сухими листьями, чтобы согреть его лицо. Он разорвал рукав рубахи, обмыл рану и перевязал ее, затем лег у огня, глядя в самую его сердцевину и пытаясь понять Меняющих Обличья, пытаясь понять их намерения.
Внезапно он заметил, что слезы горят на его лице, и снова подумал о том, что Рэдерле жива, ибо она с ним. Моргон протянул руку и похоронил свой огонь под горстью земли. Потом укрыл себя мнимой темнотой и опять двинулся в путь, на север, по длинному берегу озера Белой Девы.
Он не встретился вновь со своими преследователями, пока не достиг беспокойных вод реки Квилл, вытекающей с северной стороны озера. Отсюда Моргон уже видел хребет у края Исигского перевала, далекие предгорья и нагие вершины гор Исиг и Эрленстар. Он сделал новый отчаянный рывок на свободу и бросился в неистовые воды Квилла, которые завертели его то как рыбу, то как сухую ветвь, потащили по глубокому пенистому руслу вниз по стремнинам и громыхающим водопадам, пока он не утратил всякое ощущение времени, направления и света. Течение болтало его, неся вперед, целую вечность, а затем наконец выбросило в тихую зеленую заводь. Еще немного он плыл по воде – разбухший кусок дерева, для которого не существовало ничего, кроме волокнистой тьмы. Потом его прибило к берегу – почти потерявшего сознание, облепленного листьями и ветвями. Он выполз на корягу у берега – мокрая и грязная ондатра – и, придя в себя, спотыкаясь выбрался на сушу.
Моргон опять оборотился в сумерках. Он ушел на восток не так далеко, как предполагал. Гора Эрленстар с вечерними тенями на склонах была прекрасно видна отсюда и казалась неправдоподобно огромной, но он знал, что Исиг ближе; если только удастся добраться туда, можно хоть до бесконечности прятаться в лабиринте подземных ходов. Моргон дождался ночи и снова отправился в путь. На этот раз он затопал в образе медведя туда, где знакомые звезды светили над вершиной Исига. Звезды вели его до тех пор, пока не угасли на заре, а затем, сам того не замечая, он стал отклоняться с верной дороги в сторону. Деревья вокруг стали гуще и скрыли гору из вида. Непроходимый кустарник и колючая куманика снова и снова вынуждали его сворачивать. Дорога, если можно было назвать так узкие проходы между зарослей, пошла вниз; он следовал пересохшему руслу на дне оврага, думая, что идет на север, пока русло не поднялось и он не очутился лицом к горе Эрленстар. Моргон опять резко повернул к востоку. Деревья обступили его, ропща на ветру; подлесок стал гуще и наконец вовсе преградил ему путь, незаметно меняющий направление, и вот, перебираясь бродом через мелкую речушку, он снова увидел в разрыве деревьев прямо перед собой гору Эрленстар.
Моргон остановился посреди речушки. Солнце висело на западе, потрескивая в небе, словно факел. В лохматой медвежьей шубе Моргону стало жарко, шкура запылилась, давила и душила его, вдобавок он сильно проголодался.
Человек-зверь услышал гудение пчел и принюхался – не пахнет ли медом. Рядом в мелкой воде
