винтовки.
От желтого ствола крупной сосны отделился «дядек» в сером сермяжном, подпоясанном веревкой пиджаке, в армейском треухе и с надетым на шею конским хомутом. Смущенное узкое лицо с острой иконописной бородкой.
Дядька был мирный. Оружие пришлось убрать. Мы поздоровались. Я спросил его, что он тут делает и зачем повесил на шею хомут.
— Да гетаже сбрую подобрау. Брычка покинута и увсяка гетаже сбруя валяца.
— Это ты, значит, бричку выкатил? — спросил Терентий, подняв оглоблю, ласково погладил ее и бережно опустил на землю.
— Да як же! Дома кругом пусто, холера его возьметь, того германца, а жить-то надо. Ведаю, селяне косы зачнут купляц.
Дядька достал вместительный кисет с табаком, полоску газеты примерять начал для цигарки.
— Как тебя зовут? — Я с вожделением смотрел на его туго набитый самосадом кисет.
— Герасим. По фамилии Кулик.— Он подал нам клочок газеты. Тут же все потянулись за табаком. Закурили, и головы наши закружились в сладком опьянении. Спросили о противнике.
— В Бовках и Дабуже нет. В Трилесино трохи есть, в Хочинках...
— Хочешь, Герасим, иметь коня? — спросил я.
— Какой же селянин не захочет коняки? Пока ату брычку ведаю тащить на сваих плячах...
— Ладно. Мы дадим тебе коня,— сказал я.
— А где вы его возьмете?
— Найдем. Пошли! — крикнул Артем.
— Мы тебе коняку, а ты отдашь нам весь свой табак,— проговорил Шкутков.
— Яще принесу! Есь ен на огороде! Чаго там...— растерянно бормотал обрадованный Герасим, не веря, что мы ведем его, чтобы подарить лошадь — мечту каждого крестьянина.
Молодой жеребчик оказался смирным, спокойно дал себя в руки, позволил надеть на голову заранее приготовленную Герасимом уздечку.
— Бери, дорогой, коняку, сей жито, косу покупай,— назидательно сказал Терентий, открывая свое сердце хлебороба.
— Ой, спасибо вам, хлопчики, сто раз благодарствую. Теперь ня буду тягнуть брычку на своих плячах. Ён потягнет, ем, голуба!
Потрясенный нашей щедростью, он высыпал из кисета табак до последней крошки, обещая принести еще.
— Скажите, как вас найти? Приду и яще бульбы прихвачу. Але сами приходите до меня в Дабужу.
Вернувшись к бричке, я взял из-под седла кошемный потник в надежде пошить себе войлочные чулки. Подходили холода, и сапоги мои, увы, совсем расползались.
Попрощавшись со стариком, мы отправились к своей прежней госпитальной стоянке, где упали тогда первые бомбы. Шалаши наши были полуразрушены. В одном нашли несколько деревенских чугунов. Неподалеку под крупной елью лежала совершенно свежая конская туша с обнаженными ребрами, а рядом с нею голова коровы. Артем тотчас же опалил ее на костре, разрубил и сложил в чугун. Часть туши тоже аккуратно разделали, снесли куски в шалаш и укрыли ветками. Нашлась и картошка, и даже немного соли. Скоро в двухведерном чугуне закипело варево.
— Лесовичкам привет! — из ближних от костра кустов возникла фигура Сергея Солдатова. С ним был еще один партизан с немецким автоматом, увешанный трофейными гранатами. Опять наши пути неожиданно сошлись.
— Как вы тут очутились? — Сергей обрадованно тряс мне руку.
— Как видишь...— я рассказал про наш ночной поход.
— Без компаса?
— Сумели...
— Молодцы. Хорошо сообразили. Только вы тут особенно-то не располагайтесь. За речкой, в Хотище, немчура и власовцы — до роты. Смените место.
— Куда советуешь? — спросил я.
— Перейдем в район обороны нашего пятого батальона, напротив села Дабужа,— сказал Шкутков.
— Можно и в «Три семерки». Там есть наши...
— Наши?
— Кто?
— Гришин.
— Здесь, Гришин?
Мы плотно обступили Солдатова.
— Не шумите. Пришел ночью с комендантской ротой и разведчиками. У нас большое горе. Потеряли начальника штаба Лариона Узлова и парторга полка Афанасия Кардаша,— тихо проговорил Сергей.
На лес наползла темно-серая туча, деревья и утоптанная земля вокруг шалашей почернели. Солдатов рассказал нам удручающую историю. После того как батальоны разошлись, Гришин со штабом и двумя ротами остался в Железненском болоте. Сосредоточились на небольшом островке, чтобы дождаться сумерек и вернуться в Бовкинский лес. Однако противнику удалость обнаружить их группу и скрытно окружить. Нападение было внезапным и сильным. Обороняясь, роты понесли тяжелые потери. Гришин приказал идти на прорыв и лично возглавил роту разведчиков. Пробились, но тут выяснилось, что с ними нет начальника штаба Узлова и чемодана с документами.
— Пойдем назад и выручим, живого или мертвого,— сказал Гришин и повел роты обратно. С боем снова вошли в кольцо окружения, но ни начальника штаба, ни чемодана с документами не нашли. Пришлось пробиваться в третий раз.
— Полковник, конечно, переживает. Даже заболел. Снова собираем людей и, наверное, пойдем за Днепр. Я от своих отбился. Занимаюсь разведкой. Но все равно найду кочубеевцев. Не очень-то тут дымите, лесовички. Дело вам говорю...
— Пожрать-то надо, друг милый! — проговорил Шкутков.
— Заправьтесь — и мотайте, как можно скорее, да часового не забывайте выставлять.
Отказавшись от приглашения пообедать с нами, они ушли.
А вскоре пришел еще один, самый дорогой, нежданный гость — комиссар полка Иван Стрелков с молодцеватым парнишкой Колей Миченковым, в шутку прозванным Швейком. Будучи ординарцем и коноводом комиссара, четырнадцатилетний Коля носил круглую кубанку, за плечами короткоствольный пятизарядный дробовик 20-го калибра. Я не раз видел, когда стояли в Кошелях, как он кормил с рук гнедого коня комиссара и своего упитанного, низкорослого маштака. Теперь пришли пешком. Коней во время блокады забили и съели.
— Здравствуйте, товарищи дорогие. Вот и встретились! Живые! Никому не добавило? — спросил комиссар.
— Целы покамест,— сказал Шкутков.
Мы рады были появлению комиссара. Выяснилось, что он ходит по Бовкинскому лесу, ищет уцелевших раненых.
— Тут неподалеку еще есть один. Остался случайно,— проговорил Стрелков.
В густом ельнике была вырыта землянка, в ней лежал тяжелораненый боец. Подобрала его наша бывшая хозяйка из Александрове Настя Колесникова.
— Сторожит, ухаживает за ним, перевязывает, кормит, украдкой проникая в свою деревню. Слов у меня нет, какая эта Настенька,— ведя нас к землянке, рассказывал комиссар.— Сама материнство и доброта. Мир ахнет, когда узнает, что во время войны выпало на долю наших советских женщин.
Когда мы поднялись на небольшую высотку, Настя стояла у открытой, замаскированной елочкой дверцы. На ней был серый мужской пиджак, на голове розоватый, выгоревший на солнце платок, на ногах кирзовые сапоги. Шагнув навстречу, проговорила:
— Уснул.— Тонкие губы Насти тронула легкая улыбка. Приветливо, радужно поблескивали светло-
