подниматься не стал, даже когда компания подошла к незнакомцу вплотную. И головы не повернул. Сперва Юрий Николаевич решил, что это чертячник явился наконец /за тем, что принадлежит ему по праву/ чтобы поговорить. Но разглядев редкую поросль рыжих волос, понял: не чертячник. 'Хотя такой же старый и зловредный сукин сын!' 'Старый и зловредный сукин сын', словно услышав его мысли, хохотнул и похлопал рукой по земле рядом с собой: - Сядайце, пагаворым. Обернулся, взглянул сурово: - Ну, каму кажу: сядайце! Ци баицёся, чэцвера таких маладцоу, аднаго драхлага хрыча? Журский не отвечал - его внимание привлекло то, как испуганно уставился на одноногого Макс. 'Видимо, они уже раньше встречались. Вот черт! Небось, успел здорово запугать пацана'. - Да тога ж, мы не прадстаулены, - продолжал Серебряк. - Хто гэта, Карасёк? - Журналист из Минска, приехал, чтобы написать материал про круги на полях. Слышали, небось, о таких, а, Иван Петрович? - 'Иван Петрович'? - переспросил Игорь. - А што, вы, малады чалавек, ужо наслуханы пра мяне? - изумленно заломил бровь Серебряк. - Вельми прыемна. И вельми цикава... Но закончить реплику Журский ему не позволил. Указав на небо, он кивнул Остаповичу: - Солнце. Тебе ведь нужно нормальное освещение, чтобы сделать снимки, так? Тогда рекомендую поторопиться. Похоже, собирается к дождю. На это одноногий только засмеялся: - Лоука, Карасёк, лоука - ничога не скажыш. Не скажыш жа, так? А шкада, Карасёк, шкада, - вздохнул он, кое-как поднимаясь с земли. Опершись на свою палку, Серебряк некоторое время стоял, словно не замечая остальных, потом сокрушенно покачал головой и побрел куда-то в сторону леса. Сделав пару шагов, обернулся: - Ты, Карасёк, помни, аб чым мы з табою размауляли. И вы, хлопчыки, не забывайце аднаногага хрыча, Иван Пятро-вича! - зарифмовал он. Журский глядел ему вслед и все-таки не выдержал: - Эй! Иван Петрович! Вы б не ходили к лесу-то, а? Тот, поворотясь всем телом, похлопал себя свободной рукой по карману и заговорщически подмигнул Юрию Николаевичу: - Ничога! Как-нибудзь... Провожая взглядом эту вдруг показавшуюся ему беззащитной фигурку, Журский вспомнил, каким был Серебряк когда-то. А именно - тогда, когда буквально ворвался к ним в хату, пару дней спустя после похорон старого отшельника. С поля как раз пришла череда, так что мать была занята - доила корову. Отец с работы еще не приехал, а Семёнка убежал куда-то со взрослыми мальчишками, управившись со своей частью работ по дому. Юрась тоже сделал все, что было нужно, и теперь занимался на скрипке. Наверное, поэтому и не сразу услышал, что во дворе кто-то посторонний. А когда оборвал мелодию, гость уже возвышался в дверном проеме, свирепо топорща рыжие усы. - Играу на Амасавых пахаранах? - обвиняюще бросил с порога. - Кажы, играу?! - На яких пахаранах? - сначала Юрась даже не понял о чем речь. Потом сообразил и мысленно порадовался, что не ляпнул сдуру чего-нибудь непоправимого. А Серебряк уже сатанел: - 'На яких'?! Ты што, нада мною смеяцца задумау, хлопец? Дык гэта ты дарэмна, ой дарэмна! Бо я ж и так усё ведаю - а чаго не ведаю, пра тое дазнаюся, и вельми хутка. Ну! Кажы, дзе старога пахавали! Юрась только плечами пожал: - Аб чым вы, Иван Пятрович? (Он до этой встречи видел 'партейца' всего пару раз, а тот, верно, вообще не обращал внимания на 'скрыпача'. Или - обращал? Сейчас, глядя назад сквозь суматошную толпу лет, начинаешь подозревать, что Серебряк-то совсем не так прост, как казался. Каким хотел казаться.) - Ах ты!.. - рыжеусый гневно поднимает руку, но мгновенно соображает, что применять силу 'не имеет права'. И потому, чтобы что-то все же с этой рукой, так опрометчиво занесенной, сделать, гвоздит кулаком по столу: Ану харош ваньку-та валяць! - У чым справа! - это уже мать. Как Юрась не заметил появления Серебряка, так и тот, в свою очередь, пропустил момент, когда хозяйка дома, услышав шум, заглянула в дом. - У чым справа, я спрашываю! И - невероятно! - рыжеусый варвар-завоеватель тушуется, краснеет и закладывает руки за спину! А мать, не давая ему опомниться и догадаться, что власть и сила, в общем-то, на его стороне, продолжает: - У чым справа, Юрась? Што ты ужо натварыу? При этом самым краешком губ улыбается сыну, чтобы тот понял: она знает и это только притворство, спектакль двух актеров для одного зрителя. Концерт для двух скрипок с одним рыжеусым болваном. Он понимает. И подхватывает, ведет свою партию: - Ды ничога! Чэсна, мам. - Кали ничога, чаму ж тады Иван Пятрович на цябе крычыць? - Ня ведаю. Она поворачивается к Серебряку: - Иван Петрович? Дык вы памылилися? Тот непонимающе моргает. Потом до него доходит: - Не, грамадзянка Журская, не памылиуся. Гэта вы памылилися, кали адпусцили сына играць на пахаранах грамадзянина Амоса. - Никуды я сваго сына не адпускала, нидзе ён не играу! - произнесено это тоном, не терпящим возражений. - Так што усё ж таки вы памылилися, Иван Пятрович. И ваабшчэ - у чым вы збираецесь абвиниць майго сына? Играць, накольки я ведаю, савецкая улада не забараняець! - Справа у тым, шаноуная, што пахавання адбылося незаконным шляхом. Ды й ня вядома, дзе сама ляжыць зараз пакойный грамадзянин Амос-старшый. - Дык запытайце у Стаяна Миронавича, - раздраженно пожала плечами мать. Мы-та тут не пры чым. Ци у вас ёсць сведки, што мой сын прыймау у гэтам удзел? Кали ёсць - афармляйце усё па закону, вызывайце на допыт. А так, урывацца у хату... Нядобра гэта, таварыш Серабрак! Тот поджимает губы и сокрушенно качает головой: он понял, что здесь уже ничего не обломится, что единственная возможность упущена, а другой не будет. Остается только с честью покинуть поле боя. Но... - Добра, шаноуная. Выбачайце, што 'варвауся у хату'. Тольки знаеце, Настасья Мацвеяуна... дарэмна вы так. За пакрывацельства и пасобничаства у нас, 'па закону', шмат чаго палагаецца. - Пакрывацельства чаго? - насмешливо переспросила мать. - Сами знаеце, 'чаго'! А я, с иншай стараны, знаю, што пра вас людзи кажуць. Так што... дарэмна вы так, ой дарэмна. - Што ж кажуць-та, Иван Пятрович? - очень тихо интересуется мама. Слишком тихо. - Ды разнае. Што, начэбта, памаленьку варожыце... - А вы верыце? - Гэта пытання складнае. Дыму, вядома, без вагню не бывае. - А не баицесь в таким выпадку, Иван Пятрович, што я, 'памаленьку варожачы', цвишок вам у след забъю? Ци сурочу ненарокам? Он покачал головой: - Не баюся. Хотел что-то добавить, но передумал. Кивнул на прощанье и ушел - только дверь хлопнула да утробно взрычал на дворе Рябый. Тогда у Серебряка еще было обе ноги... - А гэта хто такый? Это - Игорь. Немного пришел в себя после странной встречи и теперь ннтересуется личностью 'партейца'. - Один из тех, кто в свое время правил здесь балом. Теперь вот... Журский кивнул на почти скрывшегося из вида старика. - Он разделил заблуждение всех диктаторов, больших и малых, уверив себя в том, что навечно останется молодым, здоровым и полным сил. Когда таким говорят, что время их будет судить, они ухмыляются в усы, мол, а как же, будет! Обязательно! Но уже без нас. Почему-то верят во 'время', как в некую абстрактную силу. А оно чрезвычайно конкретно, и судит их самым страшным судом - делая бессильными, меняя местами с теми, кого они в свое время... скажем так, угнетали, хотя слово заезженное и мне не нравится. Иван Петрович Серебряк - из таких вот 'подсудимых'. - Прыгожа гаворыш, - отозвался Остапович. - Вось тольки што сучасникам гэтих будучых 'падсудзимых' рабиць? Дажыдацца, пакуль яны састарацца - и старэць разам з ими? - А ты хочешь непременно революции, да? - вкрадчиво поинтересовался Юрий Николаевич. - Знакомо, очень знакомо. 'Мы пойдем на баррикады'? 'и как один умрем в борьбе'?.. Извечная и нерушимая позиция интеллигенции. И никто из них не задумывается, что сами виноваты во всем, с этими своими неизменными пренебрежением и презрением к политике. Доводят ситуацию до крайности, предпочитая отправляться в лагеря, впадать в диссиденство и идти на плаху - 'так чище, так героичнее', - вместо того, чтобы не отстраняться от социума и не творить революцию, а не допустить самой ситуации, в которой таковая бы возникла как грозная неизбежность! А-а... да что там говорить? Играть в конспираторов легче. А на площадь выйти... - Што ты маеш на увазе? - чуть оскорбленно спросил молодой человек. - Песенка такая была: И все так же, не проще, Век наш пробует нас: Смеешь выйти на площадь, Сможешь выйти на площадь В тот, назначенный час?!.. - Знаю я гэтую песеньку, - угрюмо сообщил Игорь. - Галича, да? Знаю. Тольки дарэмна ты так. Ты ж тожа - инцелигент. - И я... Ладно, хватит нам с тобой политразговоры вести, не маленькие уже. Вон гляди, скоро солнце за тучи зайдет - окажется, зря ходили. А договорить всегда успеем... если будет такая необходимость. И Юрий Николаевич повернулся к мальчишкам: - Эй, гвардия! Чур далеко не забегать! Лады? Те издалека дружно подтвердили свое согласие и продолжали шагать, о чем-то увлеченно споря.
8
Все здесь было по-другому. И круги, которые даже не кругами-то оказались, а выдавленными дорожками-окружностями; и колосья - им тут не так досталось. И часы (вчера, примерно после обеда, начавшие идти нормально), которые бастовать больше не собирались, а продолжали бесстрастно отсчитывать секунды и минуты... Остапович пытался следовать примеру своего 'гадзинамера' и точно так же бесстрастно замерять, фотографировать, делать зарисовки. Получалось! - к его собственному удивлению... Иногда Игорь косился на холмик, где, усевшись прямо на траву, наблюдал за его манипуляциями Журский - и всякий раз неизбежная волна внутреннего протеста вздыбливалась бешеным цунами. Да что он знает! Что он может знать?! 'На площадь...' Тоже какой гуманист нашелся! 'Не допустить'! Положим, говорить сейчас об этом поздно. А противостоять - уже невозможно! Или, не так. Возможно, но - каким образом? И надолго ли? Плетью обуха, как известно, не перешибешь. 'Интеллигенция'! Да между прочим, никому, кроме горстки той самой интеллигенции здесь ничего и не надо - остальных все
