расскажу вам. Когда она предает, изменяет, моя любимая, тело, которое я гладил, целовал... Разве это любовь? Это ненависть, это скотство, это ужасно... - Не имею такого опыта, - холодно проговорил Головко, откупоривая вторую бутылку. - Вам повезло, повезло! Любовь - это страшно; она кончается, и женщина кончает... То есть, она начинает! Изменяет, и я хочу убить, хочу уничтожить, но люблю, или уже не люблю... - У вас какая-то каша в голове, - заметил Головко, делая большой глоток. - У меня каша в сердце! - воскликнул Софрон. - У меня каша в сердце! Слышите? У меня каша в сердце! - Слышу, - сказал Головко. - А я вот до сих пор не хочу слышать. Этот ласковый стон... - Вы что, застали ее с другим? - спросил Головко. - Да! Это было очень давно. Через два месяца после свадьбы. Я пришел домой с работы раньше, слышу какие-то характерные звуки... Открываю дверь; она... Это... Как бы это выразить... - Ясно. - сказал Головко. - Нет... Это... Как бы сосет... Этот ласковый стон... Такой черный... Потом начала лизать... Как бы это... Зад... Попу... Лижет, сосет. Характерные звуки. - Что вы сделали? - быстро, спросил Головко. - Я сказал: <Ах ты, ебаная пизда, вонючая блядь>. - А они? - Вскочил огромный брюнет, надел трусы, ударил меня в лоб. Сказал, что служит в КГБ, оделся, ушел. - А вы? - Я сказал: <Ах ты, блядь>, и пошел, взял бутылку шампанского... - Почему? - Чтобы выпить... Было только шампанское... Убить ее хотелось... Парализовало. - А она? - Она пришла на кухню, сказала: <Послушай меня. Послушай. Люблю только тебя навсегда. Но мне хотелось проверить, испытать, что такое измена. И теперь я могу точно сказать, что я тебе изменить не могу>. - А вы? - Я выпил. Очень хотел ее ударить по лицу, но как-то так... Она сказала: <Мы ничего не успели. Ничего не было. Успокойся. Не бросай меня! Я сойду с ума. Я чувствую себя последним дерьмом>. - А вы? - Я сказал: <Как ничего не было? Когда было? Когда я видел? А?> - А она? - А она сказала: <Только в рот. Только так. Больше никак. Он не ебал меня в пизду. Поэтому, я не изменила тебе>. - А вы? - А я сказал: <А в жопу? А в жопу? А в жопу, сволочь, он тебя не ебал?!> - А она? - А она потупила взор. И я понял: да. Было. И я снова выпил. - А она? - А она сказала: <Ударь меня, любимый, только не бросай. Он изнасиловал меня. Что я могла сделать? Она сказал, что работает в КГБ, посадит. Он сказал: соси, а то устрою тебе пропаганду против Советской Депии. И я уступила. Это ужасно. Пойди. Убей его>. - А вы? - А я вступил в ЛДРПЯ, чтобы бороться с такими, как он. Я возненавидел Депию. И наступило новое время. И я его встретил. - А он? - А он улыбнулся, поздоровался, сказал, что он - активный деятель нашей общей партии, любит Якутию, едет в Австрию налаживать контакт. - А КГБ? - Он не сказал. Он был очень дружелюбен, сказал, кто старое помянет... И все такое. - А вы? - А я попробовал дать ему пощечину и что- то сказать. - А он? - А он знает у-шу, избил меня очень сильно. Я два месяца лежал в больнице, а он уехал. - А она? - А она поехала в командировку в Чуйскую долину, се там изнасиловали, убили и расчленили. - А вы? - Я очень рад. Женился опять - на ее двоюродной сестре. Ничего так. Но без любви. - Так вы ее очень любили? - Сначала любил, потом ненавидел. - Так об этом я и говорил все это время! - воскликнул Головко, подпрыгнув на месте и сделав очень большой глоток <Анапы>. - Значит, я прав, вы подтвердили! Любовь есть ненависть, и только в ненависти есть любовь, и кто ненавидит, тот любит, и кто любит, тот знает все. - Что-то я разговорился, - с сожалением пробормотал Софрон, отхлебнув вина. - Прекрасно, восхитительно, чудесно! Такие великие слова о великой любви! Под такой луной! Воистину, это чудо! Любовь! - Здравствуйте, приятели, - сказал кто-то. Головко и Жукаускас обернулись, и тут же увидели приближающегося к ним с фонарем капитана Илью. Он уверенно шел по палубе, одетый в красно-зеленую куртку, и имел очень серьезный внушительный вид. Он подошел, протянул свою руку и поздоровался. - Как партия, как планы? - спросил он. - Тайна! - ответил Головко, протягивая бутылку <Анапы>. - Мы говорим о другом. О любви. - Любовь? - без всякого интереса проговорил капитан и быстро допил все, что осталось от вина. - Любовь - это вершина, - воодушевленно сказал Головко. - Как вас зовут? - Я - Абрам, а это - Софрон. - Ну вот, приятели, - произнес капитан, - это вот так вот все, а остальное по-другому, а тот, кто думает, что это не так, он неправ, и, на мой взгляд, не понимает главное, которое, если взять любовь, видно в том, что любовь прекрасна в Америке и очень плоха в Коми. Поэтому... - Вы - коми? - быстро спросил Головко. - Я - наполовину ненец. Наполовину. Но просто в Коми очень много бурят нефть бурят нефть. И еще там добывают газ - добывают газ. У нас в Депии очень много бурят нефть - бурят нефть. И еще у нас в Советской Депии вообще очень много добывают газ - добывают газ. А в Америке сексуальная жизнь намного выше. Я помню, в Сан-Франциско я зашел в <магазин для взрослых>, как он там называется, это в North Beach, и там столько всего - и члены разные резиновые, что лично мне очень близко, и разные журнальчики, и для таких, и для сяких; и порнушку крутят, которая, что ни говори, при всем при том, имеет определенную цель, и смысл, и назначение, и своих, как говорят, приверженцев, и своих, как говорят, противников. Но там ее крутят - зашел в кабинку, заплатил пятнадцать центов, и можно смотреть - и можно смотреть. В Коми же нет такого - нет такого! - Видеоклубы есть, - сказал Софрон. - А членов же не продают, что мне близко?! В Америке-то лучше! В Лос-Анжелесе пойдешь на пляж, там девушки в бикини, мужчины в плавках, что мне близко, а в Коми холодно! Разве пальма Коми сравнится с пальмой Санта-Барбары?! Любовь неотделима от политики, поскольку любовью жив наш человек, ему любовь дана от природы, чтобы он любил, и чтобы было хорошо и волшебно, и ваша ЛДРПЯ борется за это, и я рад, что мы присоединимся к Америке и сделаем в Коми все нормально. - Так вы за Коми, или за Якутию? - сказал Софрон. - Я - ненец наполовину. Наполовину. В Коми я живу - в Коми я живу. В Якутии я работаю - в Якутии я работаю. А в Америке мое сердце. Вот так! - А когда прибывает наш корабль в Кюсюр? - спросил Головко. - Завтра ночью, - ответил капитан.
Жеребец второй Наступила прекрасная ночь, и корабль вступил в безбрежные просторы тундры. Берега здесь были темными и разноцветными, и узловатые коряги лежали у воды, омываемые волнами, и каждая из них настолько, в высшей степени, была на своем месте, что казалось, если стронуть какое-нибудь небольшое высохшее бревно с остатками коры и поместить его как-то по- другому, например, перпендикулярно прежнему положению, то исчезнет весь этот мир. И баобабы стали совсем маленькими и тоже узловатыми, как коряги, и издали напоминали застывших на месте дикобразов. И не было тьмы, поскольку был полярный день; но ночной свет все равно был мрачным и каким-то ненатуральным; и все вокруг походило скорее на царство теней, чем на мир, где отсутствует ночь. Но какая-то высшая свежесть чувствовалась в воздухе и во всем; и какая-то истинная энергия пронзала все окружающее - все, что здесь было; и эта реальность как будто была еще более реальной и настоящей, и словно светилась изнутри; и она не требовала от любого индивида ни проникновения в себя, ни пренебрежения собой, а только дарила каждому желающему существу свое великое существование; и в этом было что-то совершенное и подлинно таинственное, и все буквально искрилось радостью, счастьем, покоем и теплом. Головко и Жукаускас сидели в каюте и смотрели в окно, которое выходило на палубу. Софрон с сожалением допивал последний стакан <Анапы>. Абрам задумчиво глядел на берег, который постепенно становился совершенно голым, теряя всякую растительность, и его глаза излучали восторг и понимание. Жукаускас был одет в красно-желто-зеленую куртку и серые штаны, и сумка с его вещами лежала перед ним. Головко ничего не пил и только иногда постукивал большим пальцем руки по стеклу. И все было так; и тут Софрон резко выпил все вино у себя в стакане. Головко никак не отреагировал на это, только стукнул пальцем по стеклу. - Мы прибываем? - спросил Жукаускас, икая. - Мы есть всегда, - многозначительно проговорил Головко, не отворачиваясь от окна. - Не понимаю вас, - сказал Софрон. - И вообще, простите за мои речи. Все это ерунда. - Знаю! - ответил Головко, зловеще улыбнувшись. - Это - тундра? - спросил Софрон, посмотрев на белую корягу, лежащую около самой воды. - Это - тундра, - произнес Головко после паузы, - тундра - это победа над лесотундрой, венец тайги, вершина земли. И мы здесь. И все это будет нашим. - Чьим? Якутским? Якутянским? Не-советско-депским? - Якутским, - с удовольствием проговорил Головко, - якутянским. Готовьтесь, напарник, скоро мы будем выходить. Вам понравилось наше плавание? - Прекрасно! - сказал Софрон. - Я в который раз убеждаюсь, насколько прекрасна наша Якутия, а особенно наши баобабы. - Это так, - прошептал Головко. - И я с удовольствием приму участие в освобождении этой земли от всего, что ей мешает! - Да, - ответил Головко. Они замолчали, Софрон лег на кровать. Двигатели корабля мерно шумели, и их шум словно был частью напряженной тишины, царившей вокруг, и совершенно не нарушал ее умиротворенного величия. Прошло много времени; Софрон Жукаускас полудремал, видя перед глазами какие-то нежные яркие цвета, которые вспыхивали и сверкали, как переливающиеся под разными фонарями журчащие фонтаны, и потом вдруг появились две женщины, и одна из них была голой и красивой. Софрон во сне дотронулся пальцем до ее уха ярко-красного цвета и почувствовал шелковистость и прелесть кожи этого уха. Вторая женщина в коричневом платье подошла к нему и поцеловала его подбородок. Софрон ощутил нечто невероятно-прекрасное в своей душе; его тело начало как будто пульсировать, переполняясь блаженством и возбуждением, и он словно стал воздушным и безграничным. Потом он увидел окно, и в нем было небо и закат солнца. И тут прямо к окну
