подошла огромная синяя лошадь. И Софрон понял, что любит ее. Он открыл глаза и увидел окно своей каюты, Головко и тундру. - Абрам, - позвал Софрон, пытаясь привстать. - Я вас слушаю. - Со мной что-то было... Это волшебство... Цвета и синяя лошадь... И женщины... - Тундра, - не оборачиваясь, ответил Головко торжествующим тоном, - это воздух тундры. Это плоть тундры, это тайна тундры. Вы когда-нибудь бывали здесь? - Нет, - испуганно сказал Софрон. - Ну что ж, тогда вам, может быть, предстоит что-нибудь новое. Вы видели синюю лошадь? - Да... И... вообще все. - Ну что ж... У меня сперва был один зеленый цвет. Только зеленый. А сейчас ничего. - Как ничего? - Ничего, кроме того, что есть. А самое высшее - это то, что есть. Поэтому я смотрю сюда. - А я - нет. - Еще бы! - усмехнулся Головко. - Вы должны сейчас закрывать глаза и спать. Но мы выйдем на берег! - И что тогда? - Не знаю, - безразлично ответил Головко. - Может быть, ничего. Или все. - Я не хочу! - воскликнул Жукаускас, вставая с кровати. - Мне достаточно меня и всего остального... Мне не надо... - Это и есть вы, и все остальное. И синяя лошадь. - Плевать, - сказал Софрон. - Это просто сон, и все. - Сон - это все, - улыбаясь, произнес Головко. В каюту постучали. - Войдите! - одновременно проговорили Абрам и Софрон. Дверь открылась, вошел маленький матрос в тельняшке и черных штанах. - Заелдыз, приятели, - сказал он шепотом. - Наш капитан передает вам, что через полчаса он высадит вас в Кюсюре. Будьте готовы: мы очень тихо подойдем к берегу, и вы спрыгните. Да здравствует ЛДРПЯ! - Ура, - прошептали Жукаускас и Головко. Дверь закрылась, матрос ушел. - Вот так, - серьезно сказал Головко, - смотришь на прекрасные вещи, и что-то начинается. - Вот и наступило время действовать, - удовлетворенно заявил Софрон. - Вы все запомнили, что нам говорили? Приплыть в Кюсюр, найти агента по имени Август, сказать опять же <заелдыз>, спросить у него местонахождение следующего агента и пароль, и потом - снова в путь. Вам Дробаха, надеюсь, не забыл дать партийных денег? - Путь - все, движение - ничего, - произнес Головко. - У меня много денег. Может быть, они уже ничего не стоят. Хотите взять тысячу рублей? - О, - обрадованно сказал Софрон, - пусть они пока будут у вас. Это же рабочие деньги, а не просто так. Вообще - гнусное слово <рубль>. Я думаю, когда мы добьемся самостоятельности в составе Америки, у нас будет, скажем... якутский доллар. Или своя единица. - У меня много денег, - повторил Головко, засовывая руку в карман. - Впрочем, я могу все оставить у себя. Мне кажется, лучше иметь свою денежную единицу. Я предлагал Дробахе. Я считаю, что она должна называться рублейчик. - Рублейчик? - Переспросил Софрон, садясь на стул. - <Что это? - Это новая якутская денежная единица, готовая конкурировать с долларом. Она называется <рублейчик>, и это название указывает на то, что это все-таки бывший рубль. Ведь мы не должны так просто перечеркивать нашу историю! А заимствовать какую-то известную денежную единицу, типа марки, или йены, значит, не уважать себя. Именно поэтому, я говорю: рублейчик. Дробаха почти согласился. - Но ведь это очень сложно, дорого! Печатать эти <рублейчики>. Надо хотя бы первое время перейти на доллары. А уже потом... Да и глупо как-то... <Рублейчик>! Почему не <рублик>? - Послушайте, - усмехаясь, сказал Головко, - вы меня извините, но вы прямо как идиот какой-то, ей богу. Не обижайтесь! Ну а если б я сказал <рублик>, вы бы меня спросили: <Почему не рублейчик?> Да? - Да нет... - обескураженно промолвил Софрон, - просто можно какое-нибудь более якутское слово... Например, <рублях>... Или, вообще, никаких рублей. - Это в комитете <Ысыах> хотят все исключительно якутское, - немедленно ответил Головко. - А у нас - многонациональная страна. Мы - якутяне, а уже потом якуты, или литовцы, - Жукаускас поморщился, - и, между прочим, суффикс <эйчик> существует в древнеякутском языке, а слово <лейч> на хоринском диалекте древнеякутского значит <бабка лошади>. - Ну и причем здесь бабка лошади?! - возмущенно воскликнул Софрон. - А при том, что где лошадь, там и якут. Нет ничего более якутского, чем лошадь. Итак, этот суффикс в сочетании с русским корнем [рубл' ] дает прекрасный пример русско-якутского прошлого и нового якутянского настоящего нашей страны. Нечто более якутское в названии уже было бы национализмом. - А тунгусы? - спросил Софрон. - Они ведь никак не отражены в этом названии! - Ну знаете, - расхохотался Головко. - Вы просто невозможны. Мало ли кто у нас живет! Армяне тоже есть. Надо всегда выделять главное. Зато копейка у нас станет центом. Это будет указывать на про-американскую ориентацию новой Якутии. - Значит, - сказал Софрон, - можно будет купить бутылку коньяка за... тринадцать рублейчиков восемьдесят центов? - Именно так, - согласился Головко, - только я надеюсь, что коньяк будет дешевле. Мы уже передали предложение американцам о рублейчиках через цепь агентов. - И как? - Им все равно, - радостно сказал Головко, - и нам тоже. У нас много золота, алмазов и прочего, и им безразлично, как мы назовем свои деньги. Так что вопрос в принципе решен. - Тьфу, - произнес Софрон. - Ладно, если вы погибнете, выполняя наше ответственное задание, я думаю, ваш портрет выгравируют на первом рублейчике. - Спасибо, - серьезно сказал Головко. - Но Дробаха забил его для себя. - Может, и меня изобразят на центе, - вздохнул Софрон. - Наши центы будут из золота! - самодовольно воскликнул Головко. - И вам в лоб вставят якутский алмаз! - Но чтобы все это было, - мечтательно сказал Софрон, - мы должны правильно и замечательно выполнить наше ответственное задание, найти всех агентов и восстановить связь с Америкой и Канадой; и вступить сейчас на путь, который сулит нам большие пальмы и ананасы, доллары и улыбки! Вперед, напарник, готовы ли вы, приятель, к выходу и к началу?! - Да здравствует Якутия, - проговорил Головко. - Прощай, корабль. Мы выходим в новый мир. Мы увидим разных людей. - Где же Кюсюр? - спросил Софрон. - Вот он, - ответил Головко.
Жеребец третий И в мрачную белую ночь они сошли на таинственный северный берег, покинув приятный корабль и свою каюту, где были койки и <Анапа>, и ласковый матросский уют. Они почувствовали острые камни у себя под ступнями, и увидели зелено-фиолетовые грибы, растущие под крошечными пальмами, обвитыми тоненькими лианами красного цвета, но сейчас все было здесь серо и неявно, и только простор присутствовал везде, схватывая реку, Кюсюр и горизонты, и только разноцветные чумы стояли рядом - более ничего, и только умиротворенный рокот каких-то слов и звуков был слышен там, и только мутное небо простиралось над ними. В каждой растущей травинке был заключен внутренний свет, и каждое деревце излучало какое-то сияние; и можно было сесть и сложить руки, и посмотреть вдаль - неважно куда - и ничего не увидеть, и ничего не пожелать, и смотреть только на розово-голубой узор чума перед собой и на пальцы своих рук, и на свое колено, и пребывать здесь всегда, ощущая все во всем и время во времени. Здесь словно не было цвета, но были любые и единственные цвета, здесь был полумрак этой ночи, но в нем был абсолютный свет, пульсирующий и струящийся, как сверкающий под фонарем фонтан; и здесь были цветы, закрытые до утра, но хранящие свою красоту под прекрасными маленькими бутонами, и здесь не было облаков, а была только разреженная ясность открытого в вышину неба; и размазанное в этой атмосфере блеклое солнце только собиралось пронзить поверхностный простор тундры, приподняв свой нечеткий край над слоем облаков, и зажечь все это таинственное великолепие неожиданным живым огнем. Пока что растения выглядели почти неодушевленными и в чем-то сумасшедшими, дикими и неприрученными, казалось, что они могут пищать, или нежно шептать, или что их нет вообще, и можно наступать на траву, или на маленький куст своей ногой, ничего не нарушая в мире, потому что все сейчас являлось тенью и ерундой - в этот миг; и никакая нога была не в силах ничего разрушить, в то время, как днем то же самое дерево превращалось в нечто, вроде знакомой уличной собаки, которую нужно гладить, кормить и не принимать всерьез. Поселок Кюсюр, находившийся здесь, представлял из себя несколько красочных чумов, установленных прямо на разноцветной почве на берегу огромной глубокой Лены напротив другого берега, где не было ничего. Каждый чум имел свой цвет и свой узор, и все вместе они выглядели как стекляшки в сломанном калейдоскопе, в котором сохраняется общее цветовое сверкание, но потеряна удручающая симметричность. Легкий дым шел из некоторых чумов, показывая на то, что там не спят. Какой-то вдохновенный шепот слышался из розового чума, стоящего на правом краю Кюсюра; два голоса восторженно произносили:
Шика
Сыка
Шика
Сыка
Шика
Сыка А может быть, что-то совсем другое, более завораживающее, осмысленное и прекрасное; и их голоса струились и не смолкали, образуя ритмический фон всего окружающего, и словно добавляли еще один невидимый цвет в весь остальной многоцветный Кюсюр. Один чум был ярко-зеленым, и желтыми лентами на нем были вышиты какие-то знаки, или буквы неизвестного языка, другой чум был серо-черным. В центре стоял большой фиолетовый чум без единого узора. И дыма не было над ним. Чумы как будто пропадали и снова появлялись, меняли свои очертания, и превращались в какое-то одно, огромное цветовое пятно. Но они все-таки были, и они все-таки были чумами, и это все-таки была тундра, и здесь
