носки, залатанные штаны. - Как же мне в таком виде появляться в школе! Я не прошу у тебя денег, не прошу ничего мне покупать. Я прошу только разрешения работать!
- Мне-то что, ходишь ты в школу или нет, - сказала она. - Ты покинул лоно церкви и предоставлен теперь самому себе. Ты принадлежишь не мне, а миру. Для меня ты мертв, как мертв для Христа.
- Твоя проклятая церковь не дает мне жить!
- Не смей произносить таких слов в этом доме!
- Я говорю правду, ты сама знаешь!
- Бог покарает тебя. А ты снедаем гордыней и не хочешь просить Его о помощи.
- Я все равно пойду работать.
- Тогда уходи из моего дома.
- И уйду, - сказал я, дрожа всем телом.
- Никуда ты не уйдешь, - повторила она.
- Ты что же думаешь, я шучу? - спросил я, решившись доказать, что готов на все. - Я ухожу сейчас же!
Я побежал в комнату, схватил потрепанный чемоданишко и стал бросать в него свое рванье. У меня не было ни цента, но все равно я решил уйти. Она подошла к двери.
- Дурачок. Положи чемодан на место!
- Нет, я уеду и буду работать!
Она вырвала чемодан у меня из рук; я заметил, что она дрожит.
- Ладно, - сказала она. - Если ты хочешь попасть в ад, отправляйся. Но видит бог, это не моя вина. Меня он простит, но тебя никогда!
Она с плачем вышла из комнаты. Доброта победила в ней страх. Я вынул вещи из чемодана. Я был разбит. Я ненавидел эти взрывы чувств, эти вспышки страстей, потому что они сковывали меня бессилием. Теперь я воистину погиб для бабушки и тети Эдди, зато мама улыбнулась, когда я рассказал, что восстал против них. Она поднялась, заковыляла ко мне на своих негнущихся ногах и поцеловала.
6
Утром я стал спрашивать у ребят в школе, не знает ли кто, куда можно наняться на работу, и мне сказали, что одной белой семье нужна прислуга. Уроки кончились, и я пошел по адресу. Дверь открыла высокая, сурового вида белая женщина. Да, ей нужна прислуга, причем обязательно честная. Плата два доллара в неделю, работать утром и вечером, в субботу весь день. Я должен мыть посуду и полы, колоть дрова, мести двор. Меня будут кормить завтраком и обедом. Я робко расспрашивал, бросая украдкой взгляды по сторонам. Интересно, как меня здесь будут кормить? Кухня бедная и запущенная, неужто весь дом такой?
- Ну так что, поступаешь ко мне или нет? - спросила женщина.
- Да, мэм, - сказал я, не зная, стоит соглашаться или нет.
- Тогда я задам тебе один вопрос, а ты ответь мне как на духу, сказала она.
- Да, мэм, - с готовностью ответил я.
- Ты воруешь? - серьезно спросила она.
Я захохотал, но тут же спохватился и умолк.
- Что тут такого смешного? - обиделась она.
- Сударыня, неужели вор когда-нибудь признается, что он ворует?
- Что-что? - закричала она и стала красная как помидор.
Ну вот, не успел я вступить в мир белых, как тут же допустил промах. Я понурил голову и смиренно прошептал:
- Нет, мэм, что вы, ну конечно, я не ворую.
Она пристально глядела на меня, соображая.
- Слушай, мне черномазые наглецы не нужны, - сказала она.
- Ну что вы, мэм, я вовсе не наглец, - заверил я ее.
Пообещав прийти завтра к шести утра, я побрел домой, пытаясь понять, почему же это она прямо в лоб спросила меня, ворую я или нет? Говорят, белые считают, будто негры простодушны, как дети, размышлял я; ну, конечно, только этим и можно объяснить ее вопрос. Ведь я бы не признался, что задумал ее убить, и разумом она это, естественно, понимала. Но привычка взяла верх над разумом, вот она меня и спросила: 'Ты воруешь?' Только полный идиот брякнул бы ей: 'Да, мэм, я вор'.
Что же теперь со мной будет? Ведь я по многу часов буду находиться среди белых. Вдруг они меня ударят? Или станут ругать? Тогда я сразу же уйду. Мне так хотелось найти работу, и я ни разу не подумал, что хозяева могут меня обидеть, но теперь эта мысль выступила на передний план, она оказалась решающей и вытеснила все остальное. Я буду скромен и вежлив, буду говорить 'да, сэр', 'нет, сэр', 'да, мэм', 'нет, мэм', но проведу между ними и собой черту и переступить ее им не позволю. А может, все и обойдется, просто у страха глаза велики, может, со мной будут обращаться хорошо...
Утром я нарубил дров для кухни, принес в дом несколько корзин угля для комнат, помыл парадное крыльцо, подмел двор, кухню, накрыл на стол, вымыл посуду. Пот лил с меня ручьями. Но хозяйка велела мне подмести дорожку перед домом и сбегать в лавку за продуктами. Когда я вернулся, она сказала:
- Завтрак в кухне.
- Спасибо, мэм.
На столе я увидел тарелку черной густой патоки и ломоть белого хлеба. Это что же, все? Сами-то они ели яйца, ветчину, пили кофе... Я взял хлеб и хотел разломить - он был черствый как камень. Ладно, выпью хотя бы патоку. Я поднес тарелку к губам и увидел сверху белые с прозеленью пятна плесени. Вот черт... Нет, такое я есть не буду, решил я, это же тухлятина. Я стал надевать пальто, и в это время в кухню вошла хозяйка.
- Ты ничего не ел, - сказала она.
- Спасибо, мэм, я сыт.
- Ты позавтракаешь дома? - с надеждой спросила она.
- Мне сегодня вообще не хочется есть, - солгал я.
- Ты не любишь хлеб с патокой! - патетически воскликнула она.
- Нет, что вы, мэм, очень люблю, - стал поспешно оправдываться я, а то она еще не дай бог подумает, будто я посмел выразить недовольство ее завтраком.
- Что с вами, с неграми, сейчас происходит?.. Не понимаю, - вздохнула она и покачала головой. Наклонилась к патоке, рассматривая ее. - Грех выбрасывать такое добро. Оставлю тебе на вечер.
- Да, мэм, - поспешно согласился я.
Она аккуратно накрыла тарелку, потрогала пальцами хлеб и выбросила его в помойное ведро. Потом повернулась ко мне, и лицо ее озарилось какой-то мыслью.
- Ты в каком классе учишься?
- В седьмом, мэм.
- Зачем же тебе дальше ходить в школу? - в изумлении спросила она.
- Я хочу... хочу стать писателем, - запинаясь, произнес я. Я не собирался говорить ей об этом, но она так безжалостно ткнула мне в нос мое полное ничтожество и мою вину, что я просто должен был за что-то ухватиться.
- Кем-кем? - изумилась она.
- Писателем, - прошептали.
- Это еще зачем?
- Писать книги, - пролепетал я.
- Никаким писателем ты никогда не будешь, - вынесла приговор она. - Кто это вбил такую чушь в твою черномазую башку?
- Никто, - ответил я.
- Вот именно, до такой глупости ни один дурак бы не додумался, - с негодованием провозгласила она.
Я шел по двору к калитке и думал, что больше ноги моей здесь не будет. Эта женщина оскорбила меня, ей казалось, будто она знает, какое место мне определено в жизни, знает, что именно я должен чувствовать, как должен себя вести, и я восстал против этого всем своим существом. Может быть, она права, может быть, я никогда не стану писателем, но слышать это из ее уст я не хотел.
