Останься я служить у нее, я очень скоро бы узнал, как белые относятся к неграм, но я был слишком наивен и считал, что не могут же все белые быть такими, как она. Я убеждал себя, что есть и хорошие белые - богатые, но добрые. Конечно, в основной массе они плохие, это я понимал, но был уверен, что мне повезет и я встречу исключение.
Чтобы дома меня не пилили за привередливость, я решил солгать, будто хозяйка уже наняла кого-то другого. В школе я снова принялся расспрашивать ребят, и мне дали другой адрес. Сразу же после уроков я отправился туда. Да, сказала хозяйка, ей нужен мальчик доить корову, кормить кур, собирать овощи, подавать на стол.
- Мэм, но я не умею доить коров, - сказал я.
- А где ты живешь? - спросила она в величайшем изумлении.
- Здесь, в Джексоне, - ответил я.
- Как, ты живешь в Джексоне и не умеешь доить коров? Да что ты такое мелешь, парень? - не поверила она.
Я молчал, быстро постигая реальность - черную реальность белого мира. Одна хозяйка ждала, чтобы я признался ей как на духу, вор я или нет, эта не может взять в толк, как это черномазый смеет жить в Джексоне и не научился доить коров... Все они, оказывается, одинаковые, разница лишь в мелочах. Я натолкнулся на стену в сознании этой женщины, стену, о существовании которой сама она и не подозревала.
- Мне просто не приходилось, - сказал я наконец.
- Я тебя научу, - великодушно сказала она, точно обрадовавшись возможности облагодетельствовать черномазого и помочь ему исправить такое упущение. - Это проще простого.
Дом был большой, хозяйство - корова, куры, огород - сулило хорошую кормежку и решило дело. Я сказал женщине, что нанимаюсь к ней, и утром в положенный час явился на работу. Обязанности у меня были несложные, но многочисленные; я подоил корову под наблюдением хозяйки, собрал яйца, подмел двор и, управившись с делами, приготовился прислуживать за завтраком. Стол в столовой был накрыт на пять человек, сварены яйца, нарезана ветчина, поджарен хлеб, выставлено варенье, сливочное масло, молоко, яблоки... Я совсем приободрился. Хозяйка велела мне подавать еду, как только она крикнет, а пока я принялся рассматривать кухню, чтобы знать, где что лежит, и быстро найти, когда попросят. Наконец хозяйка вышла в столовую, с ней был какой-то бледный молодой человек, он сел к столу и уставился на еду.
- Опять эти проклятые яйца, черт их побери, - буркнул он.
- Не хочешь - не жри, кто тебя заставляет, - ответила женщина, тоже присаживаясь к столу.
- Ты бы еще дерьма подала, - проворчал он и подцепил вилкой кусок ветчины.
Господи, может, я сплю и мне снится сон? Неужто они так всегда друг с другом разговаривают? В таком случае я здесь не останусь. Вошла молоденькая девушка и плюхнулась на стул.
- Явилась, шлюха, - приветствовал ее молодой человек, - хоть бы поесть сначала дала, аппетит бы не портила.
- А иди ты знаешь куда, - отвечала девушка.
Я вытаращил глаза и даже не заметил, что молодой человек смотрит на меня.
- Эй ты, черномазый ублюдок, чего вылупился? - обратился ко мне он. Сними-ка с плиты печенье и тащи на стол.
- Да, сэр.
Вошли двое пожилых мужчин и тоже сели завтракать. Я так никогда и не разобрался, кто кому кем приходится в этой семье, и вообще семья это или все они чужие. Брань слетала у них с языка с удивительной легкостью, но друг на друга они не обижались. Переругивались походя, не отрываясь от своих дел. Я все время был в напряжении, стараясь угадать их желания, чтобы меня не обругали. Могло ли мне прийти в голову, что напряжение, которое я ощутил в то утро, станет крестной мукой всей моей жизни. Наверно, я слишком поздно пришел работать к белым, наверно, надо было начать раньше, как другие ребята, когда я был еще маленький, может быть, теперь я уже привык бы к этому напряжению, может быть, я научился бы подавлять и усмирять его инстинктивно. Но мне было суждено другое, мне было суждено ощущать это напряжение всегда, каждый миг, думать о нем, носить его в своем сердце, жить с ним, есть, спать, бороться.
Я уставал после утренней работы физически, но куда больше изматывало нервное напряжение, страх, что я сделаю что-нибудь не так и на мою голову обрушится поток брани. В школу я приходил выжатый как лимон. Но своим местом я дорожил, потому что тут меня хорошо кормили, никто за мной не следил и не считал, сколько я съел. Раньше мне редко доводилось есть яйца, и сейчас, когда хозяйки не было поблизости, я бросал на горячую сковородку огромный кусок желтого сливочного масла, быстро разбивал три-четыре яйца и, давясь, проглатывал яичницу. А то, спрятавшись за дверью, пил, как воду, молоко, кружку за кружкой.
От хорошей еды я поздоровел, но вот беда - начал отставать в школе. Может быть, меня хватило бы и на работу по утрам и вечерам, и на школу, будь я крепче физически и не выматывай эта дополнительная нервная нагрузка мои и без того слабые силенки. В полдень меня начинало смаривать, учитель и ребята куда-то уплывали, я понимал, что вот-вот засну. Тогда я шел в коридор к фонтанчику с водой и подставлял под ледяную струю руки, чтобы холод прогнал сон.
И все-таки я был доволен, что работаю. В большую перемену я весело бежал с ребятами в лавку на углу есть бутерброды, я с гордостью выкладывал на прилавок деньги и покупал, что мне хотелось, а потом мы завтракали и рассказывали друг другу о своих белых хозяевах. Я постоянно потешал их красочными картинками из жизни лающейся семейки, как они часами злобно молчат и как ненавидят друг друга. Рассказывал, что мне удается поесть, когда хозяйка отвернется, и они добродушно завидовали.
Потом ребята принимались разглядывать новую вещь, которую я купил. Мы обязательно каждую неделю покупали себе что-нибудь из одежды, пятьдесят центов выкладывали сразу, а остальное платили в рассрочку. На нас, конечно, наживались, мы это знали, но за наличные покупать мы не могли.
Мать быстро поправлялась. Как я обрадовался, когда она сказала, что, может быть, скоро мы будем жить своим домом. Как ни сердилась бабушка, как ни возмущалась, мать стала ходить в методистскую церковь, а я - в воскресную школу, не потому, что мать меня просила - хотя она, конечно, и просила, - а чтобы встретиться и поболтать с приятелями.
Вступая в темноту протестантской церкви, я попадал в совсем иной мир: молоденькие, пуритански строгие учительницы городских школ с шоколадной кожей, угольно-черные студенты, которые старались скрыть, что их деды работали на плантациях, девчонки и мальчишки, застенчиво выбирающиеся из своего отрочества, богомольные матери семейств с колыхающимся бюстом, швейцары и сторожа, гордящиеся тем, что поют в церковном хоре, смирные носильщики и плотники, которые здесь исполняли обязанности дьяконов, робкие прачки с пустым, отрешенным взглядом, которые вскрикивали и стонали, приплясывая под пенье псалмов, жизнерадостные епископы с брюшком, изможденные старые девы, которые постоянно устраивали какие-то благотворительные вечера... снобизм, кастовость, интриги, сплетни, мелкое соперничество классов... бьющая в глаза безвкусица дешевых туалетов... Этот мир и привлекал, и отталкивал, меня тянуло к этим людям, но, оказавшись среди них, я видел, что нас разделяют миллионы миль. Слишком уж долго меня не подпускали к этому миру, теперь мне в нем не прижиться никогда.
Но я так изголодался по обществу живых людей, что позволил себе поддаться его соблазнам и несколько месяцев прожил беззаботно и легко. В церкви начались молитвенные собрания, и ребята из класса стали звать меня с собой. Я согласился лишь из дружбы: проповеди и молитвы меня ничуть не интересовали. Вечер за вечером я проводил в церкви, и мать начала убеждать меня обратиться в истинную веру, спасти наконец-то свою душу, войти в лоно столь уважаемого религиозного братства. Я говорил ребятам, что до меня проповеди не доходят, но все они с жаром уговаривали меня 'приобщиться'.
- Ведь ты веришь в бога, правда? - спрашивали они.
Я старался перевести разговор.
- Сейчас совсем не то, что было раньше, - с важностью говорили они. Мы больше не вопим в церкви и не стенаем. Прими крещение, стань членом религиозной общины.
- Не знаю, нужно подумать, - отвечал я.
- Дело хозяйское, мы тебя не принуждаем, - вежливо говорили они, и я понимал, что, если я хочу с ними
