– Скушайте, Ляксандра Васильич, крылышко. Курица протухнет, спортится! - врал Прошка, зная, что барин бережлив и не любит, чтоб добро пропадало зря.
– Отстань! Сам ешь. Думаешь, у меня только твоя курица на уме? рассердился Александр Васильевич.
Ночью, как всегда здесь, в Молдавии, холодно. За ночь курица не испортилась, но в такой духоте, того и гляди, в самом деле протухнет. Мясо быстро душок найдет, беспокоился Прошка.
И он вновь пристально смотрел по сторонам - не мелькнет ли где знакомая буланая лошаденка.
Александр Васильевич целое утро все летает то туда, то сюда - где турецкий огонь посильнее, туда и мчится. Будто нужно ему, генерал-аншефу, самому лезть в огонь. Уж сколько раз бывало - чуть голову не сложил. Два года назад, при Кинбурне, чудом ушел от смерти, а все не угомонился.
Наконец среди высоких киверов и ярких доломанов венгерских гусар мелькнули знакомая каска и белый канифасовый каштан Александра Васильевича, сделавшийся от пыли и пота серым. И вот он подлетел к апшеронцам, благо турки отхлынули хоть на минуту.
Суворов что-то быстро говорил полковнику Апраксину, командиру полка, который верхом на лошади стоял за спинами своих мушкатеров.
Прошка задергал поводьями, ударил каблуками своего застоявшегося коня, протрусил к Апраксину и бесцеремонно поместился с ним рядом. Он приподнялся на стременах, чтобы лучше было видно, и крикнул через головы солдат:
– Ваше высокопревосходительство, Ляксандра Ва-сильич!
Суворов быстро глянул па него:
– И ты тут? Жив, Прошка?
– Ваше высокопревосходительство, извольте покушать!-сказал умоляюще Прошка.
С глазу на глаз Прошка никогда не величал бы так барина и не говорил бы этаким ласковым тоном, но тут - целый полк слышит, нехорошо!
– Батюшка барин, скушайте курочки. Вы же голодные! - просил Прошка и уже тащил с плеч солдатский, яловичной кожи, потертый ранец, в котором были хлеб, курица, брынза и фляга с водкой.
– Не я один голоден. Все еще не ели! - нахмурился Суворов и уже глядел в сторону - собирался скакать дальше.
– Ляксандра Васильич, ну хоть брынзы кусочек!
– Ежели будешь приставать с глупостями, я попрошу его высокоблагородие поставить тебя под ружье! - сердито бросил Суворов и ускакал.
– Глупости, глупости! - бурчал, насупившись, Прошка, отъезжая вглубь каре.- Со вчерашнего дня не ел, уже от ветра валится, а все - глупости! Под ружье! Да лучше б под ружье, чем так-то, не евши! Все не евши!-передразнивал он Суворова.-Так тебе же,- говорил Прошка, будто обращаясь к нему самому,больше надо - ты же здесь всему делу голова!
VII
Руки сильной гренадерской
Не удержит янычар,
И наездник самый дерзкий
Лишь в сердцах удвоит жар!
Песня
– Ваше высокопревосходительство, апшеронцы в пятый раз отбили атаку! отрапортовал Суворову запыхавшийся ординарец.
Суворов, смотревший вниз, в лощину, порывисто обернулся.
– В пятый раз?
– Точно так, в пятый!
– Ай да апшеронцы! Богатыри! - восхищенно сказал он, обводя всех глазами.
Его войска уже шесть часов подряд стойко выдерживали беспрерывные страшные атаки турецкой конницы. Его храбрые войска и сегодня, как всегда, били врага.
Суворов, окруженный адъютантами и несколькими офицерами, которых он взял из разных кавалерийских полков на сегодняшний бой к себе в ординарцы, стоял на краю обрыва.
Он смотрел туда, вниз, в лощину, откуда доносились дробные перекаты ружейной пальбы, иногда перебиваемые громом пушек, и яростные завывания и неистовые крики турок, - обычная музыка турецкого боя. Клубы поднятой пыли и порохового дыма плавали над лощиной. Даже в трубу трудно было разобрать, что там происходит. Одно оставалось несомненным: конные турецкие толпы налетали на союзников, как волны прибоя - беспрерывно, одна за другой.
Полки Суворова стояли непоколебимо, - за них он не боялся. Беспокоил Суворова принц Кобургский, с которым они волей-неволей были разобщены. Их войска не шли рядом, как при Фокшанах, а отстояли друг от друга верст на пять, и Суворов опасался, как бы австрийцы не дрогнули, хотя каждый австрийский солдат знал, что если он побежит, его ждет верная смерть от кривой турецкой шашки.
Суворова беспокоило и другое - хватит ли у полковника Карачая живой силы противостоять со своими восемью эскадронами и двумя батальонами этому бешеному натиску турок?
Великий визирь мало того что выбрал весьма удобную для защиты позицию, но и чрезвычайно искусно руководил боем. Увидев, что русские и австрийцы разъединены, он бросил в середину их тысячи спагов. Визирь хотел смять Карачая и вбить клин между принцем и Суворовым.
'С умом задумано, да без ума сделано. Ему не дробить бы силы, а кинуть все на одного из нас - и тогда конец!' - думал Суворов.
Суворов слал ординарца за ординарцем к Карачаю, чтобы знать, как он держится. Карачай, наученный Суворовым, не ограничивался защитой - все время ходил в атаку. Но турки продолжали наседать.
Вот показался ординарец Карачая - корнет венгерского гусарского полка. Он мчался, сколько было сил у его маленькой, легкой лошаденки, почти пригнувшись к ее шее. Яркая ташка [33] отлетала назад.
'Должно быть, туго приходится бедному Карачаю - на корнете нет лица', - встревожился Суворов.
– Ваше высокопревосходительство, полковник Карачай просит подкрепления. Пехоты! - выпалил корнет.
Суворов, не говоря ни слова, круто повернул коня и поскакал к фанагорийцам.
– А ну-ка, ребятушки, подсобим полковнику Карачаю! Сделаем туркам карачун!- весело крикнул он.- Вперед! Марш!
Егеря повернулись и быстрым шагом пошли в лощину.
Суворов поехал назад. Навстречу ему спешил казачий есаул-ординарец.
– Что Карачай? Держится? - спросил Суворов.
– Так точно, ваше высокопревосходительство!-отрубил есаул. - Устоял наши помогли!
Суворов полузакрыл глаза и широко улыбнулся:
– Мои-то не выдадут, помилуй бог! Богатыри! Русские!
Потом ударил плетью коня и взлетел на холм. Он хотел глянуть в трубу, что там внизу, но снизу, из лощины, раздалось 'ура'.
– Наконец побежали басурманы. Сейчас можно будет полдничать,- сказал с облегчением Суворов и поехал к пехотным каре.
Он хорошо изучил турок: если спаги побежали, то теперь за ними отступят по всей линии. Надолго ли, но отступят.
Суворов был прав: последние отряды турок, занимавшие деревню и лес Каята, ускакали по направлению к деревне Бохча, которая виднелась верстах в полутора. Русские войска заняли обезлюдевшую, разграбленную турками, опустошенную деревню и небольшой редкий лесок. Полуденное солнце стояло над самой головой.
Войска были утомлены боем, этим многочасовым стоянием в тесных, душных рядах, проголодались, хотели пить. И так приятно было хоть немного отдохнуть, поесть и напиться: в деревне нашлись два колодца, а в лесу протекал ручей.
– Полдничать. Отдыхать - с полчаса. По человеку от капральства за водой. Не мешкать, не спать, строй не бросать! - сказал Суворов, проезжая мимо войск.
Бой затих по всей линии. У австрийцев тоже прекратилась стрельба. На всем фронте наступила тишина.
Солдаты оживились. Разминались, расправляли затекшие руки и ноги, вытирали с лица пыль.
Легко раненные, оставшиеся в строю, перевязывали раны. Большинство село на землю, курило, ело, пило принесенную в манерках воду. Суворов на этот раз не смог отбиться от Прошки - денщик сунул-таки в руки барину кусок курицы и хлеб. Суворов торопливо поел и выехал один из лесу. Он хотел еще раз осмотреть турецкую позицию.
– Ваше высокопревосходительство, куда же вы один поедете? Еще налетят басурманы,- удерживал его командовавший кавалерией бригадир Бурнашев.- Я сейчас хоть взвод гусар отряжу!
– Вот тогда наверняка налетят. А на одного и внимания не обратят. Тоже полдничают - ишь, притихли,- сказал Суворов и один поехал вперед. Он проехал саженей сто от леса и стал на пригорке.
Турок поблизости не было. Только в полуверсте отдыхал спешившийся небольшой отряд, сабель в пятьдесят. Суворов смотрел, прикидывая, как поступить.
Впереди, верстах в двух, виднелся редкий Крынгумейлорский лес. Суворов издалека увидал орудия батареи. Перед лесом копошилось много людей: турки, по своему обыкновению, рыли перед лесом окоп.
Здесь их самый последний рубеж. Здесь они будут защищать свой главный лагерь, который расположился за лесом, защищать не на живот, а насмерть.
Можно было бы тотчас же атаковать главную турецкую позицию - окоп они докончить все равно не успеют, но оставалось одно препятствие - деревня Бохча.
