непривычно было видеть неоштукатуренные стены, которые выпучивались белеными бревнами. Под матицей по-прежнему болталось кольцо для зыбки, а зыбка раньше почти никогда не пустовала: вырастал из нее один, ложился другой.
По обе стороны от окна над столом в двух рамках густо лепились фотографии. Тут были все они: Илья и Михаил в армии - с приветами из тех мест, где служили; Илья за рулем машины на севере; Варвара со своим мужиком - он и она с одинаково вылупленными глазами и с каменной прямотой стоят, держась за спинку стула, будто боятся упасть; Люся где-то на курорте среди большущих чудных деревьев; еще деревенская Татьяна с узким напуганным лицом, словно она фотографировалась под страхом смерти.
На божницу в правом углу теперь ставили лампу. В эту ночь лампа пригодилась, а так ее не снимали оттуда месяцами, и старуха крестилась, не подымая глаз. Еще правее, ближе к старухиному окну, висел плакат, завезенный в леспромхоз в позапрошлом году. На нем мальчишка с лопатой выходил из лесу. Подпись внизу разъясняла: 'Сажай деревьев больше, будешь жить дольше'. Лес поначалу был зеленым, но мухи быстро сделали его желтым, да и мальчишка за эти годы тоже порядком постарел, но к картинке притерпелись и не снимали.
Теперь старуха смотрела на своих ребят спокойнее, поверив, что они вдруг ни с того ни с сего не вспугнутся и не пропадут, и говорила легче, без натуги, сразу находя нужное слово. Она еще уставала от разговора, но уже сама руководила собой: надо было отдохнуть - отдыхала, она снова приучилась оставлять себя на потом, на то, что будет впереди, а не изводиться вся на то, что есть.
Светлый вечер подходил к концу, в избе, да и не только в избе - везде, выстывало, смежалось.
Люся стала поправлять на матери одеяло, отогнула его и вдруг замешкалась, позвала:
- Михаил, иди-ка сюда.
- Что там такое?
Старуха, ничего не понимая, испуганно и стыдливо убрала с того места ноги.
- Посмотри-ка, Михаил, - показала Люся, пружиня голос.
- Куда?
- Вот сюда, сюда.
- Ну и что?
- Как 'ну и что'? Он же еще и спрашивает! Неужели ты не видишь, на каких простынях лежит у вас мама? Они же черные. Их, наверное, целый год не меняли. Разве можно больному и старому человеку, твоей матери, спать на таких простынях? Как тебе только не стыдно?
- Что ты меня стыдишь? Я что тебе - простынями заведую?
- Но посмотреть-то ты мог? Сказать, чтобы их постирали, уж, наверное, ты мог? Это-то нетрудно. Или тебе все равно, в каких условиях находится наша мама? Ведь ты здесь хозяин.
Люся не смотрела и не видела, как густо, не зная, куда себя девать, залилась краской Надя.
- Люся! Люся! - останавливала старуха и наконец остановила, Люся повернулась к ней. Старуха обессиленно махнула рукой: - Я ить надсадилась тебя кричать. Ты пошто у меня-то не спросишь? Нашла о чем говореть - о простынях! Господи, да куды мне белые простыни? Я всю жисть без их спала да жива была. Это тепери новую моду завели: белое под себя подстилать. Ну-ка, постирай-ка их, этакую оказину, - без рук останешься.
- Мама, я сейчас разговариваю с Михаилом, а не с тобой.
- Да пошто с Михаилом-то, когда я тебе говорю, а ты свое? У меня, подимте, голосу нету, мне вас не перекричать будет. Мне Надя хуже горькой редьки надоела с этим простыням: давай выташу да давай выташу. Я ей говореть устала, чтоб отвязалась. Лежу и лежу, и нечего меня шевелить. Помру - одну холеру обмывать надо, без этого в гроб не кладут.
- Зачем ты заводишь опять об этом разговор?
- Ишо не лучше! Зачем, говорит. - Старуха досадливо умолкла, но долго не вытерпела: - Напужала ты меня, по сю пору опомниться не могу. Думаю, че там она подо мной увидала, неужли я че наделала? С меня тепери какой спрос? Хуже малого ребенка. Сама себя не помню.
- Зато твой сын должен помнить и о себе и о тебе,- упрямо стояла на своем Люся. - На то он и сын. У меня в голове не укладывается, как это ты, наша мать, можешь лежать на таких простынях. И никому до этого нет дела, все считают, что так и надо. Безобразие!
Надя оторвалась от стенки, возле которой она молча простояла все это время, и выскользнула из комнаты. В неловком молчании Михаил буркнул:
- Дались тебе эти простыни.
- Здря ты, Люся, здря при ей говореть стала, - покачала головой старуха. Она тут невиноватая. Она сколь раз ко мне вязалась. А мне все неохота было шевелиться. И неохота, и боюсь.
- Но ведь я ей ничего и не говорила.
- Дак оно и не ей, а все равно ей. Кому ишо? Она за мной ходит, не Михаил.
Варвара вздохнула:
- Ой-ёй-ёшеньки! Прямо не знаю, че и сказать.
- Не знаешь - молчи,- хмыкнул Илья. - Гляди, беда какая!
- А я тебе ниче и не говорю.
- Я тебе тоже.
Чтобы замять неприятный разговор, старуха спросила:
- Я тут покуль без памяти была, Мирониха не приходила поглядеть на меня?
- Нет как будто, - ответил Михаил.
- Прибежит. Как услышит, что я оклемалась, прибежит, расскажет мне че-нить. Не знаю, как бы я без ее век свой доживала. А с ей поговорю, и веселей. Прибежит, это она прибежит, - кивала старуха. - Скажет: 'Тебе, девка, пошто смерть-то не берет?' Как была насмешница, так и осталась. Погляди, сени у ей полые, нет? Тут в окошко видать.
Варвара поднялась, навалилась на подоконник.
- Нет, вроде на заложке.
- Убежала куда-нить. На месте-то никак и не сидится, все бы бегала. А пускай побегат, покуль ноги носят. Ишо належится. Я бы сичас за ей тоже побежала, дак куды... отбегалась.
- Мать, - перебил старуху Илья, подмигивая Михаилу.- Мать, ты не будешь возражать, если мы с Михаилом за твое выздоровление немножко выпьем?
- Ну, мужики, ну, мужики, - встрепенулась Варвара.- Вы без этого прямо жить не можете.
- Не можем - ага, - согласился Илья, широко улыбаясь.
- Да пейте, когда уж вам так охота, - позволила старуха.- Только чтоб не здесь, не возле меня. Мне его на дух не надо.
- Это - пожалуйста, мы можем и уйти. Мы ведь, мать, за тебя. Чтобы ты больше не хворала-ага.
- Да пейте хошь за нечистую силу. Ей это боле поглянется.
- Ну, ты тоже скажешь: за нечистую силу...
- За ее и есть. И че оне в ем находят, какую сласть? Да меня озолоти, я в рот не возьму. А они ишо и деньги на его переводят. Ну? Будто когда бы я сказала: не пейте, вы бы и послушались... Куды там. Раз уж надумали, пейте, только чтоб не сильно допьяна. Тебя я выпимши не знаю, какой ты есть, а Михаил у нас ой нехороший. Эта бедная Надя от его, от пьяного, рада не знай куды убежать.
Повеселевший Михаил без обиды отговорился:
- Ты, мать, всех собак теперь на меня навесишь.
- А я никогда здря не говорю.
- Да нет, мать, мы немножко. Только так, для аппетита.
- На Надю я пожалиться не могу, - продолжала старуха, когда мужики ушли. Она смотрела на Люсю, будто говорила ей одной. - От он мне сын родной, а она невестка, а я никому не скажу, что она мне че плохое сделала. За мной ходить тоже ить терпение надо иметь. Она ни одного разу на меня голос не подняла. Если не было, че я буду здря на человека наговаривать. И попить подаст, и в грелку воды нальет. Я ить, когда холод, грелкой этой только и живу, у меня кровь совсем остудилась - что есть она, что нету, названье одно.
- Укрываться надо лучше, - со знанием дела посоветовала Варвара.
- Куды ишо укрываться, когда Надя на меня и так все тряпки постаскиват, пошевелиться нельзя.
