мягче и отчетливей. На лицо старухи постепенно нашло глубокое и ясное, идущее от вечера, который старые люди чувствуют лучше, выражение покоя. Казалось, она забыла и про себя, и про своих ребят, ничего не чувствовала, даже собственного дыхания, и все равно дышала какими-то другими силами, ничего не видела, кроме солнечного пятна на стене, но и это пятно, разрастаясь, само вливалось в ее открытые глаза и не отпускало их своей властью - все равно жила, и жила яснее, зорче, чем раньше, не напрягаясь для жизни, а находясь под ее осторожной охраной.
Они ждали, уходить было нельзя. Разговаривать между собой тоже казалось нехорошо - они ждали мать, как она им велела, стараясь не смотреть друг на друга.
- Меня и тепери ишо на руках будто кто держит, - сказала она, не обращаясь к ним. - Будто ниче под мной твердого нету. А не страшно - будто так и надо.
Она еще помолчала в полной неподвижности и очнулась. Глаза устало опустились, в лице появилось обычное у людей терпение, но у нее при виде своих ребят оно тут же перешло в тихую, теплую радость. И опять старуха не поверила себе, осторожно спросила у Люси:
- Вы-то когда приехали?
- Мы с Ильей вчера вечером.
Старуха сказала не сразу, подождала:
- Гостинцы мне никакие не привезли?
- Мы ведь торопились, мама, некогда было, - неловко замешкавшись, ответила Люся. - Кое-как успели. На пристань бегом пришлось бежать.
- Я ить не себе, - сказала старуха. - Мне ниче-о не надо. Я это Нинке, холёсенькой моей. - Она потянула руки к Нинке, которая стояла возле Варвары, и не дотянулась - Нинка боязливо отступила от ее рук. Старуха не обиделась.- В чемодан для ее спрячу и после по одной достаю. И себе радость, и ей. А она уж разнюхала. Лезет ко мне: 'Давай, баба, посмотрим, че там лежит'. Я ей говорю: 'Ниче там не лежит', - а она опеть. Я вроде ниче не понимаю, как маленькая, играюсь с ей. Она у меня холёсенькая, всё с бабой. Поговорю с ей, и на душе легче. Известно, старый да малый.
- Я утром схожу в магазин, куплю что-нибудь, - пообещала Люся.
- Да не надо ей ничего, - застеснялась Надя. - Голодная она, что ли? Это уж она так лезет, приповадили. От баловства.
- Сходи, сходи,- сказала старуха.- Только все ей не ондавай, маненько рази. Остальное мне ондай, я спрячу. Будто от меня будет. Я уж под послед ишо покормлю ее.
Люся вспомнила:
- Я тебе, мама, виноград отправляла - ты ела его?
- Эти ягодки-то зеленые?
- Да. Виноград называется.
- Ну его к лешему. В ем посередке косточки, а у меня терпения нету их выбирать. Нинке и скормила. Она прямо так с косточками и хрумкала - только шум стоит. Пускай, думаю, ест, раз ндравится. А мне куды его? Только добро переводить. Мне ить, Люся, ниче-о не надо. Мне бог вишь какую радость дал: на вас перед смертью поглядеть. Я рази не понимаю?
Она опять заплакала - бесслезно, спокойным и недолгим облегчающим плачем и умолкла, вытерла сухие глаза.
- Ничего, мама, ничего, - сказала Люся. - Теперь поправляйся, и все будет хорошо.
Старуха не ответила, она снова смотрела на солнце на стене, к которому липли последние мухи, и во всем ее положении была такая завороженность и нечеловеческая стынь, будто ей дано было увидеть и запомнить то, что больше никто не смог бы понять. В избе стало совсем тихо, а с улицы ничего не доходило. Хорошо еще, что на этот раз она молчала недолго и высветленным, затаенно-сообщающим голосом, который, казалось, выходит из нее сам, без ее участия - она и глаза не отняла от стены, - сказала:
- А я ить, Варвара, слыхала, как ты вчерась надо мной ревела. Голос твой был, твой - я помню. Только я-то подумала, что это ты надо мной над мертвой уж ревешь. Ну. Я ишо раньше, как в памяти была, лежу и думаю: 'Вот помру, приедет Варвара, обголосит меня, и то ладно'. Так на тебя и надеялась. А тут слышу: ты. Вот я и посчитала, что это я тебя скрозь смерть слышу - не иначе.
Варвара онемело, с открытым ртом закивала матери - не могла ни сказать, ни заплакать. Илья подошел к Михаилу, удивленно шепнул:
- Чудная у нас мать. Тебе не кажется?
- А кто скажет, моить, оно потом ишо сколько данить слышат, - добавила старуха. - Кто скажет? Никто не скажет. Глаза-то им закроют, а уши открытые.
- Ты о чем это там, мать? - громко спросил Илья.- О чем говоришь-то?
- Об чем? - Старуха по голосу нашла Илью и не смогла ответить, застыдилась. - Я ить от радости, что вижу вас, не знаю, че и сказать. Болтаю че-то. Вы уж не сердитесь на меня, на старую. Я совсем из ума выжила.
- Да ты что, мать! Ты думаешь, мы не рады, что у тебя все в порядке? Давай теперь только быстрей поправляйся. В гости с тобой пойдем, ага. Чего нам дома сидеть! Все вместе соберемся и пойдем в гости. А не пойдешь - на руках унесем. Тебя есть кому на руках таскать.
- Попей еще. - Люся подала матери кружку с кашей.- Теперь можно, желудок уже работает, справится.
Старуха попробовала приподнять голову, Люся помогла ей. На этот раз старуха отпила больше и, отдышавшись, удивилась сама себе:
- Глите-ка! Пошло как в проваленную яму. Правду говорят: и худой живот, да хлеб жует.
- Ну вот, теперь будет лучше. А потом еще попьем.
- Ой, да в меня боле не полезет.
- Ничего, ничего, полезет.
- Мне только бы Таньчору дождаться, - жалобно сказала старуха. - Че от она так долго не едет? А ну как че стряслось?
- Приедет, мама, не беспокойся. Ей далеко ехать. Обязательно приедет.
Старуха попросила:
- Вы сами-то покуль не уезжайте от меня, побудьте со мной маненько. Таньчора приедет, я не буду вас задерживать. Я знаю: вам долго, подимте, нельзя.
- Никто пока и не собирается уезжать.
- Побудьте. Я не стану вам надоедать, я тихонько. Лежу и лежу. Это я сичас разговорелась, долго не видала вас. От радости сама над собой не владею. Потом я молчком буду. Вы занимайтесь своим делом, каким охота, а я за день хошь раз на вас взгляну, и мне хватит.
- Что это еще за 'надоедать' да 'молчком'? - выговорила старухе Люся. Как тебе не стыдно, мама! Что ты выдумываешь? Тебе не в чем оправдываться перед нами - пойми, пожалуйста, это.
- Не говори так, матушка, - подхватила Варвара. - Не говори так, а то я заплачу.
Илья тоже не вытерпел:
- Ну, мать, ну, мать...
Старуха счастливо умолкла, но не смогла удержать в себе радость:
- Глаза открою: вы тут, возле. Сичас, кажись, взлетела и полетела бы куда-нить, как птица какая, и всем рассказала бы... Господи...
День отходил все больше и больше, но в избе было светло и ясно: четкое закатное солнце било прямо в окно, под которым лежала старуха. Солнце теперь доставало до потолка и сверху вторым своим светом расходилось по сторонам. Все здесь было знакомо, все было родное старухиным ребятам, и все, казалось, чутко повторяло мать: заговаривало вместе с ней или умолкало, вглядывалось в них с ласковой и горделивой настойчивостью и отзывалось тихим, неназойливым вниманием. Не верилось, что изба может пережить старуху и остаться на своем месте после нее - похоже, они постарели до одинаково дальней, последней черты и держатся только благодаря друг другу. По полу надо было ступать осторожно, чтобы не стало больно матери, а то, что они говорили ей, удерживалось в стенах, в углах - везде.
И воздух здесь был тот же, каким они дышали в детстве; он заманивал, затягивал их на много лет назад, но у него, как и у старухи, недоставало сил.
Окна осели, превратились в оконца. Чтобы пройти через двери, приходилось нагибать голову. Странно и
