- Ой, что надела-а-ал! - ахнула Варвара.
- Когда это ты успел дать ей телеграмму? - быстро спросила Люся.
- Как мать проснулась, так и дал.
- Почему в таком случае ты до сих пор молчал?
- С этой пьянкой у меня из головы все вылетело. Забыл.
- А сейчас ты точно помнишь, что давал телеграмму?
- Точно помню.
- Может, тебе это тоже по пьянке, как ты выражаешься, приснилось?
- Нет, не приснилось. Отбивал - можете на почте проверить. Разговор сейчас об этом зашел, у меня и всплыло, что отбивал.
- Ну, вот видишь, мать, ничего с твоей Таньчорой не стряслось, обрадовался Илья. - Жива, здорова, чего и нам желает - ага. А ты тут сама по ней с ума сходишь и нас сводишь. Я же говорил: подождать надо, и все выяснится. Это всегда так. Главное - не торопиться, выждать.
Старуха не слышала его.
- Дак он пошто так сделал-то? - прошептала она, и лицо ее застыло в вопросительном отчаянии. - Он пошто так сделал-то? - спрашивала она и качала головой, как бы все еще не веря Михаилу и прося, умоляя его признаться, что он пошутил и никакой второй телеграммы Таньчоре не давал. - Ты пошто так сделал-то, Михаил?
- Пошто, пошто... Тебе лучше стало, думаю, что она зря поедет, будет тратиться.
- Дак ить я на ее поглядеть хотела. Ты пошто так-то? - Старуха закашлялась, обида перехватила горло.- Я хотела, чтобы она рядышком со мной посидела. Чтоб она мне че-нить сказала. Я ей матерь родная, не кто-нить. Я собиралась проститься с ей, мне ее боле не видывать будет. Ты пошто такой-то?! Мне ниче от ее не надо, никаких подарков, ниче - только узнать ее, поглядеть под конец, какая она тепери стала.- Старуха не плакала, но голос ее перешел в жалобный, почти скулящий стон.- А ты че натворил? Ты у меня последнюю радость отнял, последний свет загородил. Ты меня перед смертью без Таньчоры оставил. Не пожалел. Не посмотрел, что я, дожидаючись ее, саму себя перетерпела.
- В самом деле, какое ты, Михаил, имел право, не посоветовавшись с нами, один решать, ехать Татьяне или не ехать? - раздраженно спрашивала Люся. - Ты ведь тогда как будто еще трезвый был, значит, должен был понимать, что делаешь.
- Прямо ни стыда, ни совести у человека! - подхватила Варвара.
Вместе с поддержкой к старухе пришла злость.
- Он ить нарочно это сделал, - медленно, словно припоминая, сказала она и села. Ее открытые волосы опять растрепались, худые дрожащие руки хватались за кровать. - Ты нарочно это сделал, я знаю. Нарочно захотел мне досадить. Хошь перед смертью, да досадю, не отпущу со спокоем. От и завернул Таньчору, чтоб ишо поиздеваться надо мной.
- Не собирай ты, мать, всякую ерунду. Зачем бы я стал нарочно это делать, что ты выдумываешь?!
- Нарочно, нарочно. - Старуха задохнулась и, подхватив руками грудь, осторожно, чтобы успокоить, покачала ее. - Ты думаешь я молчать буду? Не буду - мне боле бояться некого. Он давно уж мне смерть ищет, я, старуха, ему поперек горла стою. Че с меня взять? А подавать мне надо - от он и злится, всяки фокусы надо мной строит.
- Опомнись, мать, что ты городишь?! - Михаил сделал шаг к старухиной кровати.
Варвара закричала:
- Не подходи! Не подходи к нашей матушке! Ишь какой. Не имеешь права подходить.
- Городишь, говоришь? - с вызовом сказала старуха и помолчала, как бы заманивая Михаила спорить. Он, покачиваясь, стоял теперь посреди комнаты. - А не помнишь, как ты напужал меня?
- Ничего я не помню.
- Пришел от так же пьяный: 'Лежишь, мать?' - 'Лежу, смерть свою дожидаюсь'. Он и говорит: 'А ты знаешь, что у нас тепери только по семьдесят годов живут, боле не полагается?' - 'Как не полагается? Всегда, покуль смерть не придет, жили, никто не прогонял'. - 'Жили,- говорит, - а тепери нельзя, я сам в газетке читал'.
- Это средняя продолжительность жизни у нас в стране,- догадалась Люся. Это он, наверное, о ней говорил.
- Как это?
- Ну как... Каждый живет, мама, сколько может. Один больше, другой меньше, а когда подсчитали, оказалось, что человек в нашей стране живет в среднем семьдесят лет. Вот ты, например, проживешь девяносто...
- Не надо мне твои девяносто - куды мне их?
- Я к примеру говорю. Ты проживешь девяносто, а кто-то другой только пятьдесят. Это и будет у вас на двоих по семьдесят. А у нас сейчас на всю страну в среднем приходится по семьдесят. Ты понимаешь меня?
- Дак я пошто не понимаю-то? Когда бы он мне так сказал, я бы не стала вам передавать. А то ить я и Мирониху-то с ума свела. Пересказала ей, она мне говорит: 'Ты, старуня, не забаивайся'. А сама, вижу, напужалась. Напужалась, напужалась - че там говореть. Сидим с ей и трясемся. Я говорю: 'У тебя ноги ходят, ты сходи к Егорше, он в эти газетки тоже смотрит, моить, слыхал'. Она пошла. Дак от Егорши рази че путное добьется? Он ей говорит: 'Ты знаешь, Мирониха, что в магазине черного мыла нету?' - 'Однако, правда, нету'. - 'От. А тепери будет. Тепери приказ такой вышел: всех старух на черное мыло переводить, а то хозяйкам стирать нечем'. Она говорит: 'Ты, Егорша, надо мной зубы не мой, я не твоя Наталья, я терпеть не буду'. Он ее ишо боле запужал. 'Не веришь,- говорит, - не верь, вскорости сама увидишь. Он в Ключах позавчерась уж всех старух на черное мыло передавили, на этих днях сюды приедут'. Ну. Это ить подумать надо. Тоже похвалить нельзя - я бы пошто правду не сказала? Мы с Миронихой - две старухи - то ли живые, то ли мертвые, она уж и домой не идет. Кому охота на удавке болтаться? Мы ить крешеные, у нас бог есть.
- Ишь, че творят, ишь, че творят! - всплеснула руками Варвара и всхлипнула: - Над матушкой нашей так издеваться - это че ж такое на белом свете творится?!
- Когда я тебе, мать, так говорил? - Михаил качнулся и вытер ладонью потное лицо. Он едва держался на ногах, даже со стороны видно было, что его мутит. Вся тошнота от вчерашней и сегодняшней водки подступила к горлу, и он судорожно сглатывал, пытаясь протолкнуть ее вниз. Сгорбившись, он переступал с ноги на ногу и уже не помнил, сам ли он поднялся из-за стола, за который можно было держаться, или его вывели сюда, на середину комнаты, силой. Мать, как привидение, то качалась перед его глазами, то вдруг пропадала, он никогда не видел старуху с распущенными волосами и боялся ее, но стоило ему перевести глаза на кого-нибудь из сестер, как комната, входя в свои пазы, испуганно замирала и мать послушно опускалась в кровать, но потом снова куда-то исчезала, поднималась в воздух, а комната, поскрипывая в углах, начинала кружиться. Но то, что рассказала старуха, казалось, удивило его, и он, поглядев перед тем на Варвару и остановив кружение, спросил: - Когда я тебе, мать, так говорил?
- Он и не помнит. Ниче не помнит. Сказал и забыл. Ну. А я с ума сходи.
- Правда, не помню.
- Что это такое, Михаил? - Люся начала почти ласково, вкрадчиво и вдруг сразу подняла голос: - Что это такое? - я спрашиваю. Это уже выходит за всякие рамки. Я не знаю даже, как назвать то, что ты позволяешь себе вытворять над мамой. Это же самодурство, самое настоящее самодурство! Даже хуже. Кто тебе дал право так издеваться над ней?! Кто? И почему ты, мама, это терпишь? Тебя что - защитить некому? Один он у тебя? А я живу, ничего не знаю, считаю, что у вас тут все хорошо, все мирно.
- Слушай, матушка, слушай, - теребила старуху Варвара. - Наша Люся правду говорит. Ишь, обнаглел до чего! Он че думает - на него управа не найдется? Найдется, голубчик, найдется. Не на таких находилась.
- В конце концов можно было с кем-нибудь сообщить, какое тут к тебе отношение, а не терпеть подобные выходки. Уж, наверное, ты заслужила себе спокойную старость, и издеваться над тобой мы не позволим никому, а тем более родному сыну. Если он не хочет, чтобы ты у него жила, ну и не надо обойдемся.
- А что?! - Михаил вдруг вскипел.- А что, может, кто-нибудь из вас заберет ее, а? Давайте. Забирайте.
