бояться.
- Не присбирывай, че не следно.
- Давай я ее позову, а ты ей скажешь, - добивалась Нинка.
- Не надо. Куды тебе ишо конфетки? Ты и так, однако что, вчерась весь рот спалила, с утра до вечера сосала.
Нинка обиженно дернулась, вырвалась от старухи.
- Ты сама ее боишься, - поддразнила она. - Если бы не боялась, сказала бы. Бояка ты, больше никто.
Старуха хотела улыбнуться, но улыбка не вышла, только чуть дрогнули без всякого выражения губы.
Видно, она все-таки задремала, потому что не слышала, когда появилась Люся. Открыла глаза - Люся стоит, смотрит на нее, что-то в ней ищет. Встретившись взглядом с матерью, спросила:
- Как ты себя, мама, чувствуешь?
- Дан ниче,- сказала старуха. Она не знала, что отвечать; ей казалось, что она уже вышла за те пределы, когда чувствуют себя хорошо или плохо, да и раньше, при жизни, мало разбиралась в этом, различая больше здоровье и нездоровье, усталость и силу, мочь и немочь.
- Лучше, чем вчера? - допытывалась Люся.
- Ты, Люся, помирись с Михаилом, - вдруг попросила старуха. - Помирись. Не надо вам меж собой ругаться. Это я виноватая: накинулась на него. А он не стерпел, его обида взяла. Он тепери сам переживает.
- Его, видите ли, обида взяла, а меня нет, - хмыкнула Люся. - Очень интересно. Он наговорил всем нам гадостей, а я теперь должна за это перед ним извиняться. Что ты выдумываешь, мама? И, пожалуйста, не защищай его, мне сейчас совсем не хочется обсуждать этот вопрос. У меня тоже есть чувства, которые я уважаю и хочу, чтобы их уважали и другие.
Старуха растерялась.
- Я об ем ниче не говорю, - стала объяснять она.- Я его не оправдываю не. Он один человек, ты другой. А че тепери делать? Какой ни есть, а все равно он твой брат. Я какая ни есть, а все равно ваша мать - и твоя и его. Мне охота, чтоб вы ладили, а не так. Помирись, Люся, пожалей меня. От меж собой помиритесь, и я ослобонюсь. Меня тепери только это и держит.
- Не надоело тебе об этом, мама? Уже почти здоровый, нормальный человек, даже ходишь, а все о том же. Неужели больше ни о чем нельзя говорить?
Опять принесло Нинку - совсем некстати.
- Иди погуляй, погуляй покуда,- стала отправлять ее старуха, подталкивая от себя. - Иди, потом придешь, я тебя ждать буду.
- Твоя тетя Люся обещалкина, больше никто, - упираясь, выпалила Нинка и скосила глаза на Люсю.
Старухе ничего не оставалось делать, как спросить: - Пошто так?
- Ага. Она обещала мне конфет купить? Обещала. Все слыхали. А сама не купила, обманула.
- Это еще что такое?! - удивилась Люся. - Ты почему со мной так разговариваешь?
- Я не с тобой разговариваю, я с бабой, и ты не подслушивай.
- А кто это, интересно, тебе дал право называть меня на 'ты'? Я тебе подружка, что ли? Ты разве не знаешь, что старших надо называть на 'вы'? Никто тебе не объяснил?
- Покайся, - шепнула Нинке старуха.
- Ага, - сказала Нинка и захлюпала носом, готовясь зареветь.
- Не вздумай только плакать, - опередила ее Люся.- Никто в твои слезы не поверит. Какая, оказывается, невоспитанная девочка. Я не люблю невоспитанных. Я не люблю, когда со мной так разговаривают. Смотрите-ка, до чего уж дошло.
- Она боле не будет, - осторожно сказала старуха.
- Подожди, мама. Вот так вы ее и воспитали: боле не будет, и все. А почему она так поступает - пусть ответит. Она вам скоро еще не то покажет - вот увидите. - Люся повернулась к Нинке. - Если они тебе очень нужны, я, конечно, куплю конфет, - сказала она, - но только это будет уже не подарок, а вымогательство. Ты знаешь, что такое вымогательство?
Нинка торопливо кивнула, она своего добилась: купит.
Когда Люся вышла, Нинка выпорхнула следом. Наверно, решила караулить ее у ворот, а то побежала за ней в магазин, чтобы там, на людях, в самый удобный момент вынырнув из толпы, ткнуть пальцем в витрину:
- Тетя Люся, мне вот этих, я эти люблю.
Она нигде не пропадет, ни в мать, ни в отца - в лихого молодца.
Опять старуха забылась, растерялась сама с собой, а когда очнулась, полкомнаты было залито солнцем. Она стала следить за ним, боясь и хотя, чтобы оно скорей подобралось к кровати. Ей казалось, что сегодня, в этот день, в который она не имела права заступать, ей может открыться то, чего не знают при жизни; старуха во все глаза смотрела на солнце на полу, на его широкое горящее пятно, надеясь увидеть в нем рисунок или услышать голос, которые бы ей что-то разъяснили. Пока ничего не было, но солнце все ближе и ближе подступало к старухе, наползая на кровать справа, где оно выпрямлялось в окне. В его молчаливом пронзительном свете чудилась с трудом сдерживаемая веселая тугая сила, и старухе вдруг пришло в голову, что солнце может растопить ее, как какую-нибудь рыхлую, прикрытую тряпьем снежную фигуру. Она пригреется от него, приласкается, а сама, не замечая того, начнет все убывать, убывать и убывать, пока не исчезнет совсем. Придут люди, а в кровати никого нет. Они решат, что она опять полезла на улицу. Старуха так и подумала: люди, не делая разницы для своих и чужих.
Солнце наконец поднялось в кровать, и старуха подставила под него руку, набирая тепло для всего тела. Ей показалось, что вместе с теплом в нее натекает слабость, но старуху она не испугала: слабость была мягкой, приятной. Старухе только не хотелось бы уснуть, пускай все происходит на памяти.
Где-то неподалеку заговорила с кем-то Варвара, и старухе вдруг пало на ум еще одно, что она совсем забыла. Выдавливая из себя голос, старуха позвала Варвару, но никто ей не ответил: голос был слишком тихим и ушел недалеко. Старуха крикнула еще, на этот раз сильнее. Варвара услыхала, пришла.
- Че тебе, матушка?
- Сядь. - Старуха глазами показала на кровать возле себя. Варвара села.
- Че, матушка?
- Погоди. - Старуха собралась со словами. - Помру я...
- Не говори так, матушка.
- Помру я,- повторила старуха и сказала: - Обвыть меня надо.
- Че надо?
- Обвыть. Оне не будут. Тепери ни ребенка ко сну укачать, ни человека в могилу проводить - ниче не умеют. Одна надежа на тебя. Я тебя научу как. Плакать ты и сама можешь. Надо с причитаньем плакать.
Похоже, Варвара поняла, на лице ее выступил страх.
- От слушай. Я ишо мамку свою тем провожала, и ты меня проводи, не постыдись. Оне не будут. - Старуха вздохнула и прикрыла глаза, приводя в порядок давние, полузабытые слова, которыми теперь не пользуются, потом тонким, протяжным голосом начала: - Ты, лебедушка моя, родима матушка...
- Матушка-а-а! - качая головой, словно отказываясь участвовать в этой затее, взвыла Варвара.
- Да не реви ты, - остановила ее старуха. - Ты слушай покуль, учись. Не надо сичас реветь. Я ишо тут. Слезы на потом оставь, на завтрева. А то кто-нить придет и перебьет нас. Давай потихоньку.
Она подождала, пока Варвара немножко утихнет, и начала снова:
- Ты, лебедушка моя, родима матушка...
- Ты, лебедушка моя, родима матушка, - сквозь рыдания повторила за ней Варвара.
- Куда же ты снарядилася, куда же ты сподобилася?
- Куда же ты снарядилася, куда же ты сподобилася?
Старуха села в кровати и, успокаивая, обняла Варвару за плечи. Голос ее стал настойчивей, сильней.
Во котору дальнюю сторонушку?
