прошло, отдохнула, забылась... С тех пор я запретил всем искать жилье. Но сын сторожа не послушался и однажды убежал. Он был совсем молодой - двадцать или двадцать один. Он ушел летом, в середине лета, в самую жару, а вернулся осенью, ночью. Его нельзя было узнать. Оборванный, израненный, одичавший. Был похож на старика. Убивал, говорил, тушканчиков в степи и питался ими. Хотя здесь, близ Дома, мне не доводилось видеть ни одного тушканчика. Конечно, он тоже ничего не нашел, никаких следов человеческого жилья. Потом он долго болел, захворал легкими, кровью кашлял сильно простудился. Жена сторожа говорила, будто у него чахотка. Мы боялись идти в его комнату, даже когда он умер. Боялись подхватить заразу. Нам ведь нельзя болеть...
- Послушайте, - я чувствовал себя, как в дурном сне, - я не понимаю... не понимаю, что вам всем мешает покинуть этот вокзал, бросить все к чертям собачьим, ведь хоть и редко, но бывает же поезд, и в него можно заскочить даже за пять секунд...
- Это легко говорить, - пробормотал он и вдруг скорчил мне дикую рожу, но тут же лицо его снова приняло серьезное выражение, так что можно было подумать, что гримаса почудилась; я в недоумении вглядывался в его лицо, ожидая повторения несуразности, но он продолжал ровным тоном, словно стараясь убедить меня, что скорченная рожа на самом деле мне привиделась, тогда как я поклясться мог, поклясться...
Легко говорить, - повторил он с мрачным видом, - вы поживите тут сначала, потом давайте советы. Еще увидите...
- Да что тут видеть! - вскричал я вне себя от его сонной непрошибаемости и от своей неуверенности в разговоре с ним.
- Дикость какая! Если вы хотите уехать, что вам мешает вскочить в вагон и все это навсегда забыть, оставить в прошлом, вернуться в мир, к обычной жизни?..
- Может, самая обычная жизнь и есть у нас, - сказал он, глядя в степь. - И потом, я не сказал вам главного: нас не впускают в вагоны.
- Как?! - мне показалось, что я ослышался. - Как вы сказали? - Да, да, не пускают, - повторил он. - Ведь кто-то должен быть и работать на этой станции. Вот начальство и приказало - с этой станции никого в поезд не пускать. Проводники запирают двери, пока поезд стоит пять секунд, да и не стоит он даже и пяти секунд здесь, только притормозит - и снова поехал, будто боится, что зараза какая пристанет к нему с нашей станции. А чаще и вовсе не останавливается, проскакивает станцию на полном ходу. Вот так-то... Поначалу мы телеграфировали начальству, но они ответили, что пока не найдут нам смену, ничего не изменится, а жалования нам аккуратно поступают на наш счет в банке. Вот что нам ответили. Мы после этого телеграфировали много раз, но вскоре нам и отвечать перестали, а еще через некоторое время и телеграф перестал работать, видимо, вовсе убрали линию передач, чтобы мы им не досаждали попусту. Покойный сын сторожа однажды выбил стекла в вагоне, хотел пролезть в поезд, но его вытолкали, а поезда после этого не было целый год, да и те, что прибывали, уже не останавливались, мчались мимо...
- А как же вы говорили насчет меня телеграфисту? - машинально спросил я, хотя тревожило меня нечто несоизмеримо большее, гораздо более важный вопрос, чем этот.
- Да это у нас уже машинально, - сказал начальник станции и откровенно, не таясь, нарочно, чтобы я заметил, и с видимым наслаждением высунул мне язык; я опешил, но, кажется, не слишком явно выказал это. - Нечто ритуальное, спокойно продолжил он, спрятав язык и вновь приняв серьезный вид. - Вроде игры. Он выполняет свое дело, хоть и знает, что его сигналов нигде не услышат.
- А? - все это казалось мне до того невероятным, что почудилось на миг - я потерял способность мыслить, что называется, абсолютно потерял голову. - А как же... - лепетал я, как ребенок, которого бессердечно обманули, - а как же я? Что же теперь я? Что со мной будет? Меня тоже не станут пускать в поезд? этот вопрос сейчас для меня был, пожалуй, главным, и я холодным краешком мозга, остававшимся все еще несколько рассудительным по сравнению со всем остальным невообразимым кавардаком, творящимся в голове, понимал, что нелепо задавать столь серьезный вопрос человеку, который строит вам рожи, но все же надеялся получить вразумительный ответ, сам себе напоминая страуса, прячущего голову от опасности - так и я: делаю вид, что не замечаю его более чем странного поведения, тем самым как бы утверждая, что вовсе и нет подобного поведения.
Он долго смотрел на меня, но так ничего и не ответил. Потоптался на месте, будто не решаясь заговорить.
- Мы хотели посмотреть хозяйство, - напомнил он, наконец.
- Хозяйство, - машинально, как эхо, повторил я, и тут меня обожгла мысль, что я могу здесь застрять надолго, среди этих уродов, могу застрять на всю оставшуюся жизнь, если то, что он говорит - верно, и отсюда никуда не убежать; я в бешенстве схватил начальника станции за грудь, истерично закричал:
- Что же я буду?! Что же со мной? Вы должны, должны меня отправить! .. - Я сильно тряс его, вне себя от ярости, чуть не плача от бессильной злобы, когда услышал неприятный скрипучий голос над головой:
- Отпустите старика.
Сгоряча я не сразу обратил внимание на возникший голос, тогда он повторился.
- Отпустите старика, - проверещал голос.
Я поднял голову и прямо над собой на платформе обнаружил телеграфиста и сначала, плохо соображая от бешенства, хотел кинуться на него, но что-то странное в выражении его лица остановило меня, а опустив взгляд чуть ниже, я увидел в его руке револьвер, черной дырочкой дула уставившийся мне прямо в лоб.
- Что? - глупо спросил я, все еще держа начальника станции за грудки.
- Отпустите его, - повторил ТГ, продолжая целиться в меня.
- Как видите, у нас найдется средство, чтобы оградить себя от подобных ваших выходок.
Я отпустил начальника станции, он бережно оправил одежду, постоял, переминаясь с ноги на ногу, словно ему было неловко за мой поступок и он не знал, как загладить его, потом проговорил:
- Ну как? Мы будем осматривать хозяйство? - и отшагнул от меня.
Я машинально поплелся за ним, как во сне, а ТТ покинул платформу и вошел в здание станции.
- Вот здесь мы посеяли пшеницу, видите, поле довольно большое, но мы справляемся, у нас даже есть ручная мельница, может, мы ее и предложим вам, молоть муку; а тут у нас огород, вот, посмотрите; а там, в стойле - корова, был и бык, но старый, хворать начал и мы его зарезали; а вот там дальше - сад, - говорил начальник станции, будто гид перед туристами, гордившийся уникальными достопримечательностями своего родного города, но все слова начальника станции доходили до меня, как сквозь подушку - глухой бубнеж, словно меня оглушили, и я только приходил в себя, выкарабкивался из бессознательного состояния и не мог сразу сообразить, что и зачем он говорит мне, когда самое важное в данную минуту вовсе не это, а следует просто помолчать и сосредоточиться, понять, что же, наконец, произошло со мной.
- Вот деревья, - донесся до меня сквозь копошащиеся в голове мысли его голос. - Видите, яблони, - он наклонился и освободил ствол яблони у основания от степной колючки. Кстати, полюбуйтесь, вот эти колючки - их здесь в огромном количестве - наше спасение: зимой в печи дают отличный жар лучше всяких дров. А тут у нас... - я следовал за ним, отупело глядя на то, он что показывал, переводя взгляд на его шевелящиеся губы, не понимая ни слова, слушал звуки его голоса, различал в них напряженную неприязнь, и все никак не мог собраться с мыслями.
- Нет, не может быть, чтобы не пришел поезд, - внезапно пробормотал я вслух.
Он замолчал, поглядел на меня и отвел взгляд, но дальше говорить уже не стал.
Весь остаток этого дня и вечер я был как в бредовом сне, все вокруг казалось мне нереальным, и действительность была на самом деле невероятной. Это впечатление усилилось, когда я вышел побродить в степи близ станции, чтобы в одиночестве обдумать свое положение, и, подняв голову к небу, вдруг почувствовал, что в небе что-то нехорошо. Я подумал: что же мне не понравилось, что ТАК насторожило, и почти тут же пронзило меня - в небе далеко вокруг, насколько охватывал взгляд, не было ни одной птицы. Ни единой птицы, что само по себе было невероятным, неестественным для меня, привыкшего, что что-то летает, парит, прочерчивает, оживляет небо. Мне стало жутковато.
Я обдумывал свое положение, и чем больше я думал, тем невероятнее казалось мне оно; до того невероятное было положение, что .нельзя было верить ни одной минуте, ни одному мгновению этой действительности; я пребывал словно в бреду, в болезни. В своей каморке я долго вышагивал из угла в
