разговорах с начальником станции гордость за плоды своего труда.
Хлеб и вода, а остальное приложится, а не приложится, тоже ладно будет. Хлеб и вода, слава Богу нашему, имеется... Да... Человеку мало надо... С возрастом, чем старее становишься, понимаешь это.
- Послушайте, - мы были недалеко от соляного месторождения, он взялся показать мне дорогу и уже тыкал в пространство перед собой пальцем, когда я, внезапно напугав его, схватил старика за плечо. - Вы все тут... Вы что, не хотите уходить отсюда? А? Вы что, с ума все посходили?.. Что это за идиотизм ваше натуральное хозяйство? Мы не в каменном веке... Зачем все это?.. Разве вам не хочется к людям, к людям?! Этого не может быть, не может быть, чтобы не было никакого выхода! .. Вы сами, сами не хотите... Вы отвыкли от мира, вы боитесь... не хотите видеть никого, кроме себя! .. Жалкие идиоты! Кретины! .. - на меня вдруг нашло бешенство такой силы, что я не помнил себя, не соображал, что говорю, и только одно ощущал ясно до боли: абсурдность своего положения здесь, в отрыве от большого, настоящего мира и страстное желание изменить это положение, вырваться отсюда.
Старик не на шутку перепугался, с трудом высвободил плечо из моих судорожно сведенных на нем пальцев, в страхе, торопливо отбежал на несколько шагов и испуганно стал наблюдать за мной с безопасного расстояния. Его неподдельный страх отрезвил меня, я постарался взять себя в руки, перевел дыхание и тихо сказал ему:
- Извините. Я не хотел...
Он осторожно подошел ко мне будто все еще не веря, что я успокоился окончательно.
- Я могу вам дать добрый совет, - не сразу сказал сторож. - Если хотите, конечно. И если будете следовать моему доброму совету, - и так как я молчал, он спросил: - Хотите?
- Да, - устало произнес я, чувствуя, как в груди разгорается, но на этот раз гораздо слабее, чем прежде, умирающая надежда.
- Когда будете уходить, - сказал старик, - держитесь в виду Дома. Понимаете? Чтобы Дом все время был виден вам. Не то... вы можете пропасть.
- И вы о том же, - сказал я. - Ладно, я так и поступлю.
- Вот и хорошо, - удовлетворенно проговорил сторож и снова указал почерневшим пальцем на что-то впереди себя. - А соль, вон она, вон там... Видите? Ну и идите с богом.
Он повернулся и, не сказав больше ни слова, пошел к Дому. Закончив на сегодня свои дела, я пошел степь. И ушел уже довольно далеко, все время, однако, оглядываясь, чтобы не потерять из виду Дом, когда слышал звон рельсы со стороны платформы, зовущей к обеду. Начало уже смеркаться, и степь лежала передо мной огромная, бескрайняя, совершенно без признаков каких-либо границ, без намека на то, что она хоть где-то кончается, разве что горизонт немного портил впечатление бескрайности, но его линия, разумеется, была обманчива и ничего, кроме линии горизонта, из себя не представляла... Безграничность этой степи была сродни безграничности океана, и стоило мне проникнуться этой мыслью, как я почувствовал мурашки на спине, сердце сжалось от тоски, от горя, от негодования на глупые, пошлые, слепые обстоятельства, приведшие меня к такому положению... Тут послышался повторный звон из Дома, и я со всех ног бросился к нему, но не потому, что боялся, что меня могут оставить без обеда, а потому, что хорошо сознавал, насколько я переволновал их всех своими выходками, и не хотелось лишний раз досаждать обитателям Дома.
На этот раз я не опоздал. Все только готовились усесться за стол, и каждый бережно нес свою тарелку, а в руках у дочери начальника я увидел две тарелки, надо полагать, одна из них была моя. Увидев меня, подскочил ко мне ТТ, взволнованный, со взъерошенными волосами, и, теряясь, начал сбивчиво:
- Вы... Знаете ли, у меня, если можно... я хотел бы спросить...
Я внутренне напрягся, но, не желая показывать этого, равнодушно произнес:
- Пожалуйста.
Тогда он, воровато оглядываясь, вывел меня обратно на платформу, потому что в зале на нас моментально стали обращать внимание и смотрели с нескрываемым любопытством. Не переставая смущаться, он сказал:
- Видите ли, такая досада... Засело в голове, ничего не могу поделать с Собой... Знаете, со мной это случается... А спросить не у кого. Вот я и подумал, может, вы знаете, подскажете...
- Да в чем депо? - спросил я нетерпеливо, боясь опоздать к столу и нарваться еще на одно замечание начальника станции. - Что вы так разговорились? На вас непохоже.
- Да вот, в голову заскочило, мучаюсь с утра. Только вы не смейтесь, пожалуйста... Обещайте, что не будете смеяться...
- Тут у вас мне вообще не до смеха. Говорите поскорей, что случилось.
- Ничего не случилось. А скажите - Копенгаген...
- Что - Копенгаген? - удивился я, стараясь, однако, не очень показывать свое удивление.
- Копенгаген - столица чего? - спросил он с таким видом, будто от моего ответа зависела его дальнейшая жизнь.
- Копенгаген? - я подозрительно посмотрел на него - уж не дурачит ли меня этот кретин. - По-моему, это столица Дании... Да, вроде так. Я, правда, не силен в географии... Только то, что со школы осталось.
- Ах, столица Дании! - несказанно обрадовался он. - Прекрасно. Спасибо. Вы очень меня выручили. Понимаете, застряло в мозгах, с утра места себе не нахожу... Мучаюсь, мучаюсь, мучаюсь, - сказал он так, будто перечислял дела, которые выполнял с утра.
- Бывает, - неохотно ответил я. - Ничего. Мы можем войти?
- А вот еще хотел бы спросить, если позволите.
- Да? - сказал я настороженно, уже не скрывая, что он мне надоел.
- Саскачеван. Тоже, знаете ли, засело в голове. Слово на слуху, что такое - не знаю, то есть знаю - столица, а чего? Не скажете? ..
- По-моему это похоже на экзамен, - сказал я, глядя ему в глаза.
- Что вы, что вы, боже упаси! - задохнулся он от обиды и возмущения. - Как можно, честное слово, честное...
- Ладно, ладно, верю, - прервал я его верения. - Саскачеван, нет, это не столица. Кажется, это в Канаде... Вроде, местность так называется.
Местность. Саскачеван. Или городок. А вам зачем все это?
- Да, видите ли, - вновь засуетился он, - засело в голове. Такой дурной характер, хожу целый день, как больной. Спасибо вам, выручили. Саскачеван город в Канаде. Да. Вот именно. Саскачеван. Интересно, это далеко отсюда?
Я дико взглянул на него. Но он, уже узнав, что ему требовалось, вовсю разговаривал сам с собой. Так и вошел в Дом, что-то бормоча под нос. Я вошел за ним и уселся на своё место, время от времени поглядывая на ТТ, как он рассеянно ел с тихой, удовлетворенной улыбкой идиота. Обед прошел в абсолютной тишине, разве что чавкания прерывали ее, да на сторожа вдруг напал неудержимый кашель, так что он даже вынужден был покинуть стол и выйти откашляться; на него никто не обратил внимания, все ели, уткнувшись в свои тарелки. За окнами почти совсем стемнело, а так как другого освещения, кроме языков огня из открытой дверцы печки, не было (огня, пожирающего степные колючки), то приходилось разбредаться по своим комнатам. Трудовой день завершался в Доме с наступлением темноты. Однако одна только мысль о том, что надо подняться наверх и засесть в жалкой отведенной мне каморке, была мне противна до тошноты. Я вышел на перрон. Почти тут же из Дома вышел сторож, подошел ко мне и проговорил:
- Мне тоже не спится так рано. Если вам скучно, мы могли бы развести костер.
- Костер? - удивился я.
- Да. Какое-никакое, а развлечение. Собаке это тоже нравится, - он кивком указал на лежавшую на платформе собаку, которой как раз в эту минуту буфетчица выносила жалкие остатки нашего ужина - не знаю уж какие, лично у меня никаких остатков не оставалось, самому не хватало, и я вечно испытывал чувство голода, вставал из-за стола полуголодным. Остатков для собаки, впрочем, было как раз столько, чтобы не подохнуть. То есть чуть меньше, чем полагалось нам самим. А наша порция была рассчитана на то, чтобы не протянуть ноги и одновременно иметь силы для работы.
С такими невеселыми мыслями в голове я машинально шагал за сторожем, и когда мы отошли в степь на достаточное, по его разумению, расстояние от Дома, он, собрав кучи степных сухих колючек, которых тут было великое множество (создавалось впечатление, что, сколько бы их ни собирали, колючек не убывало),
