адрес, помню ли я адрес?! - вскричал я негодующим голосом. 'Я улыбнулась, - сказала она, - не думай, что не оценила. Просто сейчас у меня сил нет смеяться'. 'Скажи падаю', - попросил я. 'Падаю', - сказала она. 'Через десять минут я буду у тебя', - сказал я. 'Ты где, недалеко?' 'Неважно, я тачку возьму', 'Ладно, сказала она, - через десять минут я спущусь'. Но спустилась, конечно, не через десять, а через двадцать семь минут - я то и дело смотрел на часы, и уже изнервничался. Я напомнил ей о том, что он опоздала, чего вполне могла бы избежать, так как ей надо было только по лестнице спуститься, путь, как можно понять не очень дальний. 'Не будь занудой', - сказала она. Между нами, кажется, начиналась какая-то новая игра, и в этой игре мы старательно делали вид, что знакомы уже тысячу лет, что ж, мне, по крайней мере; это новое направление в нашем недавнем знакомстве вполне нравилось. Выглядела Карина в самом деле немного усталой, но не стала от этого менее привлекательной, напротив я ее сейчас так сильно желал, что когда спросил о том, куда бы она хотела пойти, и в ответ услышал, что мама ее в отъезде и она дома одна, и будет лучше, если мы поднимемся к ней и она покормит меня, когда, значит, я все это услышал, то немного даже струсил, испугался, что если останусь сейчас наедине с ней - не выдержу, могу полезть и все испортить. Я что-то невнятно и невразумительно пробормотал о том, что, может, это не совсем удобно, но она отмахнулась, решительно взяла меня под руку (причем, помню, стояла она с левой стороны и когда взяла, не глядя, меня под руку, то схватила, естественно, обрубок, но руку не одернула, как, наверно, поступила бы на ее месте любая другая, а как ни в чем ни бывало, продолжала держать меня за культю, будто это был не уродливый обрубок выше локтя, а самая что ни на есть настоящая рука), мне ее решительность и нецеремонность так понравились, что я не стал больше ломаться, если только можно было назвать ломанием мои жалкие попытки казаться интеллигентным человеком. Короче, через минуту мы были у нее дома, и она, на самом деле угостила меня очень вкусным обедом - долмой в виноградных листьях, это блюдо готовят у нас несколько иначе, но долма Карины мне тоже очень понравилась, да и проголодался я, честно говоря. 'Сама готовила', - сказала Карина, глядя, как я ем. 'Не заливай, - сказал я, - когда успела?' 'Да, вру, мама оставила, - улыбнулась она обезоруживающей улыбкой, будто рассчитанной на то, чтобы ее не очень строго судили за эту маленькую, безобидную ложь, _ перед отъездом наготовила, а я только разогрела. Но и я умею не хуже'. 'Вот этому охотно верю', - сказал я. 'Может, с дороги ты хочешь принять ванну?' спросила она, и этот ее вопрос был так естественен, что я нисколько не удивился, будто мы давно жили вместе. 'Да, - сказал я, - чуть попозже. С удовольствием'. Когда я вылез из-под душа - не люблю принимать ванны, куда лучше душ - уже одетый, по-прежнему чувствуя разгоряченным от горячей воды задом прилипшую к нему железку в заднем кармане, Карина спала. На ней был пеньюар, розовый, мне он показался роскошным, точнее, спящая Карина показалась в нем роскошной, и мне снова неудержимо захотелось ее. Я присел у ее изголовья на корточки, потом стал на колени и осторожно поцеловал ее в щеку, она открыла глаза, молча, без улыбки поглядела на меня, без тени кокетства во взгляде. Я поцеловал ее в губы. Она не ответила. Я стал, постепенно распаляясь, целовать ее лицо, шею, груди, исступленно, как сумасшедший. 'Нет, - шептала она, - нет, отстань, не делай глупостей, нет, я буду тебя ненавидеть, пусти, тебе говорю, не лезь...' Но все ее слова проскальзывали у меня по поверхности сознания, я уже плохо владел собой. Она долго, яростно сопротивлялась, но вскоре я вдруг понял, что все, что она больше -не будет сопротивляться, что таким образом она уступает, и это придало мне новых сил. Она крикнула громко, с болью, но я ничего не разобрал, так что не мог бы утверждать точно, со мной ли стала она женщиной, да в эту минуту мне не до того было, я обладал ею яростно и, кажется, долго, как-то ненасытно, будто это была последняя женщина в моей жизни. Когда мы, обессиленные, лежали друг возле друга на смятой и невероятно скрученной и перекрученной постели, в окне начиналось утро-'Я вся в синяках буду', - сказала она каким-то совершенно бесцветным голосом. 'Прости, - сказал я. - Поверь, я не хотел так. Ты веришь?' Она молча повернула ко мне лицо и поглядела, не отвечая. Потом спросила: 'Для тебя это так важно?' 'Очень, очень важно!' - с жаром отвечал я. 'Почему?' - спросила она, продолжая глядеть на меня. Я помолчал. 'Ну почему?' - повторила она, более настойчиво. 'Потому что я не хотел бы, чтобы ты плохо думала обо мне. Может, то что я сейчас скажу, покажется тебе смешным, глупым, преждевременным, но я скажу все равно: ты много значишь для меня, нет, не так, я хотел сказать, что очень хотел бы, чтобы ты много значила для меня, и чтобы это произошло, как можно скорее. Поверь. Ты веришь?' 'Не знаю', - не сразу ответила она. 'Не сердись на меня, ладно?' Она молчала, уже отвернувшись от меня. Кажется, на этом мы и заснули, и поздно утром, почти в полдень, проснулись одновременно и посмотрели друг на друга. Даже сейчас она была очень красива. 'Тебе надо побриться', - сказала она. Я приподнялся и поцеловал ее в щеку. 'Надо вставать, - сказала она, - я уже опоздала всюду, худа только можно было опоздать. Но все равно надо вставать'. Помолчала, потом прибавила: 'А ты, кстати, опоздал на поезд, ты не забыл об этом?. Вот тебе - огорчайся. Это тебе за то, что ты со мной сделал ночью. Что ты молчишь?' 'Думаю, - сказал Я) - сделать ли то же самое с тобой сейчас'. 'Ты спятил?!' - она отскочила от меня в несколько показном испуге. Пойду кофе сварю'. Даже тех нескольких секунд, пока она набрасывала и а себя халат, было достаточно, чтобы заметить, как она отлично сложена, какая у нее тоненькая, гибкая, прекрасная фигура. Она показала мне язык. 'Уставился, изверг'. 'Почему это я изверг?' - поинтересовался я. Потом, когда мы пили кофе, она спросила. 'Ты уедешь сегодня?' 'Ты не хочешь?' - с надеждой спросил я в свою очередь. 'Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности по работе, сказала она, - ты ведь в командировке, не сам по себе'. 'Ага, - говорю, - в командировке, точно, вот и командировочное удостоверение в кармане брюк'. 'Тогда езжай', - сказала она покорно. 'Я часто сюда буду приезжать', - сказал я. Разговор явно не клеился, внезапно иссякал, хотя, мне казалось, что мне, например, много чего есть сказать ей, и чтобы сказать что-нибудь и нарушить становящуюся угнетающей паузу, я спросил у нее, хотя вовсе не 'б этом хотел говорить: 'А мама твоя надолго уехала?' 'Думаю, что да, - сказала Карина неохотно, - она поехала лечиться в Кисловодск, а останавливается там, обычно, у наших родственников, и те ее подолгу не отпускают', 'Вот повезло вам, говорю, - везде у вас родственники - в Баку, в Кисловодске, во Франции'. 'Во Франции нет, к сожалению, - говорит. 'Шучу, - говорю, - это шутка такая, хотя вообще-то я имел в виду Азнавура'. 'Откуда таков счастье', - говорит. И опять разговор иссяк. Хотел было спросить, чем мама болеет, потом, подумал, бог с ней, еще обнаружится, что у нее что-то женское, неловко. С Кариной мы расстались у нее дома, я сказал, что не люблю, когда меня провожают, да и она, как выяснилось, не очень-то стремилась проводить меня. 'Когда возвращаешься с вокзала, проводив близкого, человека, кажется, что одиночество и тоска становятся еще острее, Не люблю вокзалов и прощаний', - пояснила она. 'Тут наши вкусы совпадают', - сказал я, улыбаясь, хотя, когда она сказала про близкого человека, я даже, кажется, покраснел от удовольствия, сердце горячо облилось радостью. Я поцеловал ее и вышел на лестничную площадку. На улице, возле ее дома остановил такси и, прежде чем сесть, глянул наверх и увидел ее в окне. Мне показалось, что смотрела она грустно. Впрочем, вполне может быть, что я увидел то, что мне хотелось увидеть. На вокзале я взял билет, переплатив за оперативность, а проще - отблагодарив, кассиршу, и в тот же день отбывал в Баку. В поезде вдруг я вспомнил Карину с каким-то щемящим непонятным чувством, хотя с той минуты, как расстался с ней, ни на миг единый не забывал ее по-настоящему, где-то глубоко в подсознании она жила и ждала своего часа, и вот дождалась - всплыла явственно, ярко; вспомнилось, как она в коридоре у окна вагона отлепила друг от друга две половинки яблока с лукавой усмешкой во взгляде, будто бы; говорящей - а вот посмотри, что сейчас будет - вспомнилось. как смеялась тихо, как пили мы с ней шампанское в вагоне-ресторане под любопытными взглядами толстой, неряшливой официантки, как болтали до самого вечера, и странное дело, вспоминалось только, как мы с ней познакомились, то, что происходило в поезде, а не то, как я считал, главное, что случилось ночью у нее дома, Но когда я вспомнил про яблоко, ее смех, наши пустые, ни к чему не обязывающие разговоры, мне вдруг так больно стало, так пронзительно почувствовал я, что не хватает мне ее, этой редкой и, по всей видимости, доброй девушки, отнесшейся ко мне по-человечески, которая видела во мне не калеку в первую очередь, как многие другие и к чему я уже привык, а видела человека и мужчину. С этими щемящими воспоминаниями я и приехал в Баку, рассеянный, расстроенный и утомленный до крайней степени. Да тут еще и Нагиев встретил меня лаем за то, что опоздал, торопливо забрал у меня коробку, ушел в другую комнату, вернулся минут через пять и сказал, чтобы послезавтра утром я непременно позвонил ему - будет дело. Ладно, - сказал я и пошел к двери. Что это ты такой смурной? - спросил Нагиев, - уж не подцепил ли там трипперок? Пошел ты, - вяло отмахнулся я и сам пошел, отпер дверь и вышел из квартиры этого хмыря. Поехал к маме, отсыпаться. Она в последнее время уже и не приставала ко мне с расспросами, видя, что это бесполезно --я поначалу придумывая что-нибудь безобидное, врал, а потом противно стало, и стал говорить просто - дело есть, ночью не приду, чтобы она не беспокоилась. Но разве она от этого не будет беспокоиться, конечно, нет, беспокоилась, да еще как, и я,
Вы читаете Записки самоубийцы
