как мог старался успокаивать ее перед отъездами, уезжал, оставляя полсердца с мамой, хоть это, наверно, и слишком красиво сказано; красиво, не красиво, но так и было и полсердца оставалось с мамой, но надо было зарабатывать бабки и мне для этого вполне хватало второй половины сердца, хотя для этого мог бы вообще обойтись без всякого сердца; на вот, когда я встретил Карину, мне уже труднее было оставлять с мамой полсердца, и в дальнейшем, когда приходилось ездить к Карине, я чувствовал себя почти счастливым, а разве могут счастливые оставлять где бы то ни было полсердца, нет, я чувствовал, как радостно бьется в груди, стучит, переполняется предчувствием счастья, обливается радостью, украденное у мамы сердце. А если это опять получилось слишком уж сентиментально и красиво, то и черт с ним, нельзя же вспоминать о таком некрасиво к бесчувственно. Впрочем, для кого пишу, а? Для себя. Ну и все. И пошли все к черту, а можно и подальше. Через день Нагиев с посылкой -опять же чемоданчик с шифровым замком - послал меня в Ташкент. Билет он мне дал на поезд туда и обратно - на самолет, дал запомнить адрес, куда повезу посылку, подробна проинструктировал, вплоть до того, что по приезде, направляясь к нему, Нагиеву, такси останавливать следует за два квартала до его дома, дал денег на расходы, и я поехал, сделал дело и тут же вернулся. Неинтересно мне было в Ташкенте, да и везде теперь, мне было неинтересно, везде, где не было Карины, и я все приставал к Нагиеву, чтобы он послал меня в Ереван, он обещал, и вообще успокоил меня, что поездки в Ереван у меня будут частые, так как у него прямая деловая связь с этим городом, так, что мне w надоест. Ну что ты! - вырвалось у меня, потому, что как раз в эту минуту я подумал о Карине. А он вдруг, хитро и как-то особенно мерзко прищурившись, спросил - а что тебя так тянет в Ереван? Ничего меня не тянет, - как можно спокойнее ответил я. - Просто город понравился. Старинный. Ему, оказывается, почти три тысячи лет. Ага, - снисходительно покивал Нагиев, - ты слушай их побольше, они и не такую лапшу тебе на уши повесят. Три тысячи... А может, двадцать пять тысяч? Что же мелочиться, давай сразу четвертак. Нет, - сказал я, - не двадцать Пять, а около трех. Баку тоже старинный город, так что, погуляй 'ока в нем, - усмехнулся Нагиев. - Любитель старины нашелся, да. Завтра вечерком позвони... Я ушел от него с тяжелым сердцем, какие-то смутные, недоговоренные, вернее, недодуманные, к которым прикасаться не хотелось, мысли бродили в голове, негде окаянные как озябшие бродяги с дурной болезнью. Откуда Нагиев может знать, что меня тянет в Ереван? Может, он заподозрил что-то? На пушку берет? И эти его гадкие, сладенькие ухмылочки... Да что я травлю себя, я же сам прошусь поехать, о чем он может догадываться, откуда? Да и потом, пусть даже так, пусть догадывается, ему-то какое до этого дело? Это моя личная жизнь, а задания его я выполняю аккуратно; он велел .даже не стараться заглянуть в посылки, и я и думать об этом забыл, хотя иногда грызет червячок, любопытно все же; но что мне об этом думать, когда я весь с ног до головы переполнен ею, и телом, и мозгом, и сердцем и душой я все время с ней, и ни о чем больше всерьез не могу думать. Да ему грех жаловаться на меня, выполняю задания - комар носу не подточит, век воли не видать, так что пусть он заткнется со своими догадками насчет моей личной жизни. Короче, мысли эти как пришли, так и ушли. А мозги остались. Где-то, помню, вычитал эту фразу, понравилась, вот и вставил ее. Через день Нагиев послал меня в Степанакерт. Поедешь в машине с моим знакомым, -сказал он, - а оттуда, когда все сделаешь, поедете в Ереван. Он сообщил мне адреса (эти запоминания в nof-леднее время так натренировали мне память, что хоть записывайся в шпионы), дал указания, что и как сделать и отправил с двумя большими посылками в фанерных ящиках, сверху зашитых холстом с сургучными печатями, совсем как на почте. Знакомый Нагиева за всю дорогу в Степанакерт не проронил ни слова, только на железку нажимал, и мы летели, как на пожар, кажется, он нервничал, покуривал часто, и все без звука, хотя я раза два - безуспешно, разумеется - старался заговорить с ним, так что, к концу нашего путешествия, уже в Ереване, я был твердо уверен, что он глухонемой. Но когда, сделав дело, я сказал ему (чуть не пустившись объяснять жестами) - можешь уезжать, я прилечу самолетом, он вдруг так яростно разразился ругательствами, что я даже не вникнув в смысл сказанного, был по- настоящему рад за него, за то, что у него не обнаружилось того-изъяна, который я по простоте душевной приписывал ему. После того, как приятное удивление прошло и наступило неприятное недоумение, я холодно поинтересовался причиной столь страстного монолога. В чем дело, фраер? спросил я его, хоть и холодно, но пока вполне миролюбиво, - зубы жмут? Он вскипел еще больше, но симпатичнее мне от этого не сделался, и захотелось поскорее распрощаться с ним, но он, кипя от непонятного негодования, напомнил мне, что Нагиев велел нам возвращаться вместе на его 'жигуленке'. Положил я на Нагиева, - сказал я ему почти ласково, хотя очень зачесалось сейчас же вмазать по его негодующему выражению лица, - а если очень хочешь, и на тебя вместе с ним. Он стал багроветь, да и я, конечно, понимал, что это не объяснение, но что же мне 'было делать, когда я находился тут, можно сказать, в двух шагах от Карины, и уже почти дрожал от мысли, что через каких-нибудь пять-десять минут могу увидеть ее? Короче, я подумал и говорю, .ладно, черт с тобой, говорю, только заедем в один дом, подождешь немного, и, заметив, что он собрался было заспорить, заорал на него. - А нет, так и катись к собакам! Ну, он и послушался. Впрочем, вспоминая Карину, я забывал все остальное, а ведь у этого козла в багажнике имелся весьма солидный 'товар', как называл посылки Нагиев, и, естественно, на него одного оставлять этот товар нельзя было, все-таки, постоянным посыльным был я, а не он, и вся эта поездка была под мою ответственность, а он, что он - просто хрен за рулем, вот и весь он. Погорячился я, вспомнив про Карину, ну и стал глупости делать. Ну, ладно, влез значит, я обратно, в тачку этого козла и велел ему ехать по адресу, где жила Карина; а откуда же он адрес этот знает, естественно, не знал, хотя, как утверждал, пока мы спрашивали у нескольких прохожих, бывал здесь на машине несколько раз. Короче, помотавшись по городу из конца в конец, нашли улицу и я его тормознул не доезжая до дома Карины, и велел ему заехать за угол и ждать там, сообщив напоследок, чтобы ему было не очень скучно ожидать меня - чтобы разные хорошие мысли обо мне не давали ему скучать - что у меня тут совещание с министром иностранных дел Коста-Рики. Впрочем, испортил настроение он мне, а не я ему, потому что, когда я уже вылезал из машины, я заметил, как нагло и многозначительно он улыбается, провожая меня взглядом. Я тут же влез обратно и взял его за грудь. Ты чего усмехаешься, падло? - заорал я ему в лицо, - чего усмешечки строишь? Хочешь, чтобы я тебе оба яйца удалил, курва? У меня настроение хорошее, - прохрипел он, весь покраснев, так как рука моя с его груди машинально перескочила ему на горло, а пятерня у меня - дай боже - впору бегемота обхватить за горло, не то, что этого вонючку. Настроение хорошее, повторил я успокаиваясь и убирая руку, - знай, с кем говоришь, фраерок. И хлопнув дверью, пошел по улице. Я шел по улице и шептал про себя, как заклинание - хотя бы она была дома, хотя бы она была дома. Звонить не хотелось, боялся, что не поднимут трубку, а так подойду, хоть дверь увижу, хоть постучу в нее, нажму на кнопку звонка, все легче будет, а вообще-то, черт его знает, все это дурацкие игры, и если ее нет - я пропал, этот мерзавец ждать не захочет, еще спровоцирует меня, не удержусь, замочу его, век воли не видать... Боже мой, подумал я, подойдя к ее двери и очень волнуясь, хотя бы она оказалась Дома. Я стал звонить и, конечно, никто не открывал. Тогда я поняв, что все пропало, поездка моя оказалась впустую, в отчаянии забарабанил в дверь кулаком, будто от этого она могла появиться дома, но я мало, что соображал, убитый горем, потому, что это 'маленькое происшествие для нормального человека, не психа, для меня на самом деле разрасталось в горе, и я был по-настоящему в отчаянии, когда бил кулаком в дверь. Почти тут же, как я стал барабанить, распахнулась дверь напротив и из квартиры соседей; выскочила Карина. 'Ты что хулиганишь?' - спросила она, улыбаясь. 'Так я же хулиган', ответил я не сразу, оторопев от радости и на некоторое время сделавшись тяжкодумом от быстрого перехода от горя к счастью. 'Вообще-то хулиганам здесь делать нечего, - сказала Карина, - но ты можешь зайти'. Соседская тетка, очень напоминавшая бандершу Сову из старого фильма 'Парижские тайны', кисло ухмыльнулась и закрыла свою дверь. 'Что ты там делала?' - спросил я, когда мы с Кариной вошли в квартиру. 'Вязать у соседки училась', - сказала Карина. Мы стояли в прихожей, за закрытой дверью, и я молча прижал ее к себе. Она обняла меня и тихо проговорила: 'Скучала без тебя ужасно'. 'У меня мало времени, сказал я после того, как мы вдоволь намолчались, глядя друг на друга, целуя друг друга, стремясь тут же слиться друг с другом. - Мы с товарищем приехали, надо возвращаться'. Она чуть отстранила меня от себя, посмотрела в лицо мне, провела ладонью по моему лицу и, не говоря ни слова прошла в спальню. Я вошел следом за ней. Потом, когда мы лежали рядом в широкой постели, еле переводя дыхание, она отдышавшись, сказала: 'Я спрашиваю тебя официально и строго: долго ты будешь вот так не по- человечески приезжать?' И, помню тогда, в ту минуту у меня не очень четкая, мелькнула мысль, предложить ей пожениться, но она тут же пропала, в самом деле мелькнув только, потому что, наверно, я сам старался, чтобы эта мысль не очень задерживалась, а сказать откровенно - я боялся, что если скажу вслух, предложу всерьез, она не согласится - все же трижды подумаешь, прежде чем связать свою жизнь с инвалидом - или даже не откажет впрямую, а что-нибудь придумает для отговорки, и тогда - это конец, а мне, как всякому
Вы читаете Записки самоубийцы
