— М-да, — Бокий потер высокий, хорошей формы лоб, вздохнув, принялся скручивать очередную папироску, — как-то уж это… Одним словом, Александр Васильевич, верится с трудом. — Он относился к собеседнику с нескрываемой симпатией — заслуженный ученый, проверенный «аномал», известный оккультист. Но чтобы какие-то там парящие замки над водяными воронками, нет, это уж слишком!
— Я, Глеб Иванович, приветствую ваш скепсис, может, именно он и является движущей силой познания. — Барченко, волнуясь, снял очки, снова водрузил на нос, сунул окурок в пепельницу. — Только вот не Ульянов ли этот ваш говорит, что факты — вещь упрямая. Я два года, как вам известно, прожил на севере и могу с уверенностью сказать, что и культура, и традиции саамов проникнуты непостижимой, тонкой психической энергией, несут на себе отпечаток тайны и высшей магической отмеченности, сама природа вокруг загадочна и неподвластна формальной логике. Сколько, к примеру, мы ни просили местных рыбаков отвезти нас на заповедный шаманский остров Роговый, что на Ловозере, те отказывались наотрез, а когда наконец нашелся охотник, сын православного священника, поднялся сильный ветер, и экспедиция не состоялась. Однако нам все же удалось высадиться на южной оконечности озера, и что же? В одном из ущелий мы обнаружили огромный сеид — священный камень, а рядом с ним желто-белую колонну в виде гигантской свечи, от вида которых в наши сердца вселился непонятный, непостижимый разумом ужас. Наступила внезапная слабость, у многих начались галлюцинации, так что пришлось срочно уходить — напряженность полей тонких энергий оказалась невыносимой для нашей психики.
Вспоминая события пятилетней давности, Барченко замолчал, от его былой восторженности не осталось и следа, только судорожно билась жилка на виске да катались желваки на побледневших скулах.
Действительно, тогда, на берегах лапландских озер, в частности Сейдозера, он обнаружил множество непонятных психофизических явлений. Наблюдались странные свечения, геомагнитные аномалии, у каменных ритуальных пирамид — менгиров — астрофизик Кондиайн с изумлением обнаружил несоблюдение законов гравитации — вес человека там был величиной непостоянной. Однако главное, что вызывало множество вопросов, был феномен мереченья. Это специфическое состояние, похожее на массовый гипноз, чаще проявлялось при шаманских обрядах, однако могло возникнуть и спонтанно. Людей неудержимо тянуло на север, к Полярной звезде, они начинали повторять движения друг друга, безоговорочно выполняли любые команды, запевали на незнакомых им языках. Некоторые могли предсказывать будущее, отыскивать спрятанные предметы, человеку, находящемуся в состоянии эмерика, холодное оружие не причиняло вреда. Создавалось впечатление, что люди — это лишь марионетки, нити от которых находятся в чьих-то невидимых могучих руках. Только вот в чьих?
— Я читал ваш отчет, Александр Васильевич, и на память вообще не жалуюсь. — Бокий чуть заметно улыбнулся, он не прерывал собеседника из вежливости. — Скажите, вы выяснили личность этого полоумного?
На него, человека, склонного к мистике, привыкшего мыслить широко и абстрактно, рассказ о Гиперборее произвел большое впечатление, однако, будучи хорошим психологом и профессиональным контрразведчиком, он никогда не выказывал своих эмоций.
— Некто Круглев Михаил, крестьянин из поселка Юрьевец Костромской губернии. — Барченко зачем-то понизил голос до полушепота. — На самом же деле он волхв белого круга, один из последних хранителей Северной Традиции. За тысячелетия до Рождества Христова на русской земле существовали два уровня посвящения. Первый — это то, что мы называем язычеством, учение о двенадцати ипостасях, или силах, в которых проявляется Единый. Каждый из этой дюжины богов имел своих служителей, волхвов низшего посвящения. Они назывались кудесниками, потому что знаками их звания были кудесы — бубны о двенадцати бубенцах, символизирующие круг перерождений, проявлений Единого. Волхвы же высшего посвящения — веды — имели особые посохи, как символ вечного пути навстречу Единому, и постигали божьи откровения во всей полноте учения о Триглаве, то есть о триединстве всего сущего. К таковым и относится Михаил Круглое. Смысл его пришествия — в готовности приоткрыть завесу тайны, ибо время пришло…
— Весьма интересно, весьма. Однако, Александр Васильевич, время. Вы куда сейчас, в Скоблищенский? — Заметив утвердительный кивок, начальник спецотдела поднял трубку, негромкий голос его зазвучал властно и отрывисто. — Это Бокий. Машину на выезд.
Он поднялся из-за массивного стола, коротко кивнул Барченко.
— Сегодня уже не увидимся, через четверть часа у меня коллегия ОГПУ. Из Круглова этого выжмите все соки, на днях жду вас с подробным докладом. До свидания.
Руки он не подавал никому.
— До свидания. — Барченко кивнул в ответ и длинным лубянским коридором двинулся на выход, у подъезда его уже ждал открытый «паккард» Бо-кия. Путь Александра Васильевича лежал к засекреченному объекту ОГПУ, где была оборудована «черная комната» — специальная лаборатория для исследования способностей «аномалов».
— В Скоблищенский. — Он уселся на переднее сиденье, глянул на часы. — Особо не гоните, время есть.
— Слушаюсь. — Шофер включил скорость, отпустив сцепление, прибавил газу, и «паккард», шурша покрышками, покатил по московским улицам.
Вокруг кипела жизнь большого, шумного города. Под колесный лязг светились изнутри трамваи, орали галки на кремлевской стене, трудяга-пароходик тащился по Москве-реке, дымил по-черному, разводил волну. В сквере у Большого театра, там, где радужно переливалась разноцветная струя, билась и гудела разномастная толпа, юркие таксомоторы, брызгали лучами фар, резко, по-звериному рявкали клаксонами, мальчишки-газетчики выкрикивали несусветную чушь, а в вышине, в синем вечернем небе, прожектора высвечивали транспарант: «Ты подписался на рабочий кредит?» Если кто и подписался, то явно не скучающие личности в длинных пиджаках, мятых брюках колоколом и широких, словно конские копыта, башмаках, которые, размахивая тросточками, бродили вдоль пылающих витрин, разглядывая товары и встречных женщин. На них бросали косые взгляды молодые, стриженные под «полубокс» люди с быстрыми глазами и умелыми, ловкими пальцами, их беспокойные ноги в ботинках на резиновом ходу двигались легко и бесшумно. Проститутки в ожидании работы томились на боевых постах, привычно зазывали клиентов, покручивали доступными, в модных шелковых шароварах задами. Воздух наполняли рев моторов, ржание лошадей, запах пота, «Шипра» и туалетной воды «Пролетарка», дым от папирос «Авангард», громкий мат, свист милиционеров и призывно-чувственные звуки танго, доносящиеся из дверей ресторанов. Эх, Москва златоглавая…
— Возвращайтесь, меня не ждите. — У дома номер один по Скоблищенскому переулку Барченко вышел из машины, нырнув в подъезд, показал свой пропуск часовому и направился в самый конец коридора к массивной двери с номером «23». Уверенно, по-хозяйски, позвонил, нетерпеливо взялся за бронзовую ручку, однако никто ему и не подумал открывать. «Черт знает что, оглох он там, что ли?» Вытащив ключ, Барченко отпер тугой, звонко щелкнувший замок, рывком распахнул дверь и, оказавшись внутри, удивленно замер, уставившись на дежурного из ГПУ. Тот, скорчившись, лежал на столе, на губах его блуждала идиотская улыбка, по подбородку тянулись вязкие, счастливые слюни. Рядом на кожаном диване, закинув ногу на ногу, удобно устроился Людвиг фон Третнофф, он курил массивную царьградскую трубку с резным янтарным чубуком и задумчиво разглядывал что-то сквозь решетчатое окно.
— Рад вас видеть, почтеннейший Александр Васильевич. — Почувствовав на себе взгляд Барченко, он легко поднялся, учтиво протянул холеную, с большим сапфировым перстнем руку, оскалил в улыбке мелкие, наверное, острые зубы. — Все ли у вас в порядке? А то я уж заждался.
Стройный, невысокого роста, он двигался с изяществом голодной ласки, готовой в любой момент вцепиться в горло.
— У меня-то все в порядке, а вот у вас тут что творится? — Барченко подошел к лежащему чекисту, взявшись за пульс, удрученно покачал головой: — Господи, почти что труп. Чем он вам помешал?
— Ах, любезный Александр Васильевич, вечно вы пытаетесь на все найти ответ. Есть вещи иррациональные, неподвластные формальной логике. — Едко усмехнувшись, фон Третнофф опустился на нагретое место, трубкой нарисовал в воздухе замысловатую фигуру. — Скучно было. Да потом, этот мерзавец все бубнил: «Не курите, не курите, здесь не положено». — Он вдруг зашелся противным, хлюпающим смешком. — Вот я и положил. Пускай отдохнет, потом реанимируем.
— Удивляюсь я вам, Людвиг, откуда такая страсть к разрушению? — Барченко снял кожаный картуз,
