бросил на кресло. — Не любите вы людей.
— Ах, любезный Александр Васильевич, Александр Васильевич! Лет двадцать уж вас знаю, а вы все такой же неисправимый идеалист! — Фон Третнофф перестал смеяться, в глазах его зажегся яркий, сатанинский огонь. — Оглянитесь вокруг, посмотрите, в каком мире мы живем. Все покрыто мраком непроницаемого невежества. Сила — это все. Права не существует, все находится в хаосе нравов, обычаев, законов, оставшихся еще со времен Римской империи. Между слабыми и сильными нет даже борьбы, есть только уничтожение первых. Существует лишь ненавистное, незаконное неравенство между господами и служителями, победителями и побежденными. Это фиктивное право животной, грубой, слепой силы — право, которое не что иное, как несправедливость, — будет существовать до тех пор, пока не появится истинное право, основанное на разуме. Одним словом, я за все, что разрушает этот поганый мир, созданный богом зла, мрака, суеверия, богом, преследующим человечество, богом, которого незаконно воспевают в Библии. Истинный творец — это Сатана, и единственное, что привлекает меня в большевиках, — они отродья дьявола.
Он вновь разразился своим мерзким, булькающим смехом, поперхнулся табачным дымом, визгливо закашлялся.
— Я, дорогой коллега, читал ваш труд о влиянии вселенских ритмов на судьбы человечества. Проникновенно написано, со знанием дела, с душой. Только, может быть, разумнее плюнуть и на солнце, и на зодиак, и на туманность Андромеды и вибрировать в унисон с тем, кто реально правит нашим миром? Не угодно ли вам узнать, отчего мое восьмилетнее чадо весьма хорошо собой и уже говорит на трех языках, а ваш покорный слуга, хоть и разменял шестой десяток, бодр, свеж и не чуждается женского общества? Кстати, мон шер, на Елоховской, у рынка, открылся чудесный бордель, там такие бутоны, чуть старше моей девочки. Не захаживали, случаем? Нет? Так, может, прямо сейчас исправим это упущение? Черта ли собачьего нам играть в угадайку в этом черном склепе? Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus, ну же, коллега! Via sacra — Wein, Weib und Gesang[40]!
Фон Третнофф гримасничал, кривлялся, вел себя, словно дешевый паяц, однако Барченко явственно ощущал его преступную, бьющую через край железную волю.
— Не стоит беспокоиться, Людвиг, мне нравятся зрелые женщины. — Он брезгливо скривился, выудив из кармана платок, промокнул вспотевший лоб. — Будите дежурного, и по домам, толку сегодня все равно не будет.
— Как скажете, коллега. — Поднявшись, фон Третнофф облачился в длинное, мешковатое пальто, надел странную, с высокой тульей шляпу и, выбив трубку прямо на стол, неторопливо пошел к дверям. По пути он задержался возле спящего чекиста, с ухмылочкой похлопал его по плечу: — Вставай, труба зовет, — и уже на пороге подмигнул Барченко: — Оре-вуар, дражайший коллега. Гекам Адонай!
В нелепом своем наряде он напоминал злобного средневекового чернокнижника. Барченко промолчал. Ему ли, посвященному розенкрейцеровской степени, не знать, что «гекам Адонай» — «месть Адонаю» — девиз тридцатого масонского звания. Да, этот мир несовершенен и несправедлив. Да, Адонай — это бог мрака, зла, суеверий, заблуждений, постоянно преследующий человечество. Да, он изгнал людей из рая, глумился над ними, предавал смерти, топил, сжигал, обрекал на поживу диких зверей. Сказать тут нечего…
— Смело мы в бой пойдем. — Дежурный заворочался, непроизвольно лапнул кобуру и принялся подыматься. — Как родная меня мать провожала… На дорогу сухих корок собирала…
Слюна с уголков его рта тянулась на застиранную белую косоворотку.
Глава 18
…Отто Людвиг фон Третнофф происходит из семьи разорившихся немецких аристократов, приехавших в Россию в восемнадцатом веке в поисках лучшей доли. Родился ориентировочно в период между 1855 и 1860 годами закончил Петербургский университет и где-то к 1900 году получил звание приват-доцента, специализируясь на естественных дисциплинах. Увлекался палладизмом — культом Люцифера, был вхож в масонские ложи, а с 1908 года посещал эзотерический кружок доктора Барченко. В 1914 году он женился на баронессе Эмме фон Штерн, в жилах которой текла кровь Гогенцоллернов, в 1916 году супруга его умерла при родах, оставив дочь Хильду и огромное состояние. После революции фон Третнофф примкнул к большевикам, с середины двадцатых работал в лаборатории нейроэнергетики под руководством все того же доктора Барченко, с начала тридцатых в компании экстрасенсов Орландо и доцента Луни занимался организацией показательных судилищ на потребу Великому кормчему. В то время, как известно, в следственной практике существовали два направления — «физики» и «химики». Первые ломали подследственным ребра, вторые воздействовали наркотиками, психотропными средствами, в частности полями высокой частоты, и гипнотическим внушением. Руководство «химиками» осуществляла дочь Дзержинского Маргарита Тельце, как говорится, пошла по стопам любимого отца… Кстати, Сталин стараниями небезызвестного Гурджиева являлся посвященным высокого уровня, да и Феликс Эдмундович, с юношества будучи истовым католиком, тоже неплохо разбирался во всей этой оккультной кухне.
Теперь самое интересное, связанное с современными реалиями. Компьютерная программа поиска двойников определила, что на фотографии Отто Людвига фон Третноффа, сделанной в 1902 году, изображен известный оккультист, основатель так называемой сак-сессной магии, мистик Георгий Генрихович Грозен, умерший совсем недавно, в девяностых годах, то есть, выходит, в возрасте ста тридцати с чем-то лет. Более того, Анастасия Павловна Шидловская, скорее всего, состоит с ним в самом близком родстве — характерные лицевые признаки совпадают с девяностодевятипроцентной вероятностью…
(Из доклада Брюнетки Полковнику)
Глянцевая пленка воды, сверкавшая у подножия косогора, стремительно приближалась. Прохоров, словно подстреленный заяц, кувыркался через голову, скользил по сыпучему песку на пятой точке, обдирая в кровь ладони, хватался за кусты, но тщетно — взметнув фонтаны брызг, под собственные душераздирающие вопли он угодил в темную, непроглядную глубину. Сверху сразу навалилась душная, вязкая тяжесть, тело сделалось беспомощным и непослушным, будто тряпичная кукла, мыслей не стало, кроме одной — жить, жить, жить, жить… Захлебываясь, Прохоров вынырнул на поверхность, прокашлялся, отплюнулся, разомкнул ресницы, однако ничего не изменилось, его по-прежнему окружал плотный, непроницаемый мрак. «Такую мать». Он вдруг понял, что уже не спит, рывком уселся и, почувствовав рядом чье-то дыхание, осторожно протянул руку:
— Эй, кто здесь?
— Что ж ты, Сергей Иванович, лапаешь меня как девицу? — Было слышно, как лысый почесался, рыгнул, разминая пальцы, захрустел суставами.
— Димон, ты живой?
— Ну и отходняк! Чего ж мы нажрались-то так? — откуда-то слева отозвался быкообразный, громко, протяжно зевнул, виртуозно выругался. — С добрым утром, тетя Хая!
— Вам посылка из Шанхая. — Кролик Роджер, он же Палач Скуратов, шмыгнул перебитым носом, присев на корточки, пошарил рукой. — С кем имею честь?
— Отлезь, Палач. — Товарищ Сухов резко отстранился, в голосе его вибрировала тревога. — Мужики, что случилось-то, а? Во влипли, бля, во влипли…
— Эй, красногвардеец, ты ножонками-то не очень сучи. — Черный Буйвол спросонья был суров, чувствовалось, что настроение у него не очень. — А то вырву из жопы с корнем!
— Так, все закрыли рты. — Лысый говорил вроде бы буднично и спокойно, но было в его голосе нечто, от чего сжимаются внутренности и холод расползается по позвоночнику. — Закрыли? А теперь быстренько начали перекличку. Так, так, хорошо. А теперь поползли в стороны до ближайшей стены….
Ситуация скоро прояснилась. Они — шестеро бойцов-финалистов, лысый и Димон — пребывали в чем мама родила в квадратном помещении размерами двадцать пять на двадцать пять шагов. В углу воняла параша — круглое, с футбольный мяч, отверстие в полу, дверей и окон не наблюдалось, обстановки тоже. Зато одну из стен декорировала прочная сетка — мелкоячеистая, внатяг, по такой хрен залезешь, а потолок был явно не как в «хрущобе» —высокий, фиг достанешь. Словом, каменный мешок на восемь персон. Однако довольно комфортный — тепло и сухо, под ногами толстый, воняющий синтетикой искусственный ковер.
— Гранд-отель «Европа», такую мать… — фыркнул Лысый.
— Аш-шит блят, попали, — подал голос Лаврентий Палыч, от волнения у него прорезался сильный
