облачность, как все на свете, имеет не только начало, но и конец.
И поймал себя па том, что отталкивает, не дает мозгу принять сигнал, пробивающийся откуда-то из подкорки.
Перестал отталкивать - и будто неоновыми буквами в ночи тот сигнал вспыхнул перед глазами: 'В условиях интенсивного обледенения допускается только кратковременный полет в пределах не более 10 - 15 минут'. А потом не ропщи на бога, тебя предупредили честно.
* * *
Бесполезным членом экипажа стал и радист Захар Кислов.
Когда жесткую антенну поломало, он пытался работать на подфюзеляжной опускал вниз через специальное отверстие проволоку с грузиком. Но едва успевал он отбить позывные, как грузик обрывало, один, второй, третий... А если бы даже не обрывало? Непреодолимые помехи в эфире и сплошной треск в наушниках делали двустороннюю связь невозможной.
По старой привычке Захар обложил грубыми словами антенну, эфир, Средний и Егора Савича, но никакого облегчения не почувствовал.
Вонзил злой взгляд в спину командира корабля: куда попер? Еще час назад мог бы запросто возвратиться на Диксон, так тебя и растак! Захар не хотел вспоминать, как сам радовался, узнав, что командир решил не возвращаться на опостылевший Диксон, что весело передал в эфир: 'Берем курс на Средний'. Радист - человек подчиненный, решения за него принимают другие, но эти другие обязаны - слышите? - обязаны обеспечить его безопасность.
Кислов вспомнил, как глянул командир, когда узнал, что связи больше нет, и глубокая обида невинно оскорбленного человека взяла его за горло. Подай им все на тарелочке! А кто виноват, что больше нет? Тот, кто завел машину в это чертово болото! Ты завел, ты и расхлебывай!
Екнуло сердце: самолет, трясясь, провалился в воздушную яму... А расхлебывать-то, между прочим, придется вместе, вспомнил Захар и ощутил знакомый холодок вдоль хребта, отвратительный холодок с мурашками по всему телу, который появлялся всегда, когда самолету грозила вынужденная. Услышал через распахнувшуюся дверь кабины смех пассажиров, изобретательно и длинно выругался по их адресу и тоскливо посмотрел на немую радиостанцию.
Грузиков больше не было, он прицепил к проволоке молоток и опустил эту жалкую выпускную антенну вниз: чем черт не шутит, когда бог спит? Тут в наушниках что-то слабо пискнуло, и, встрепенувшись, Кислов застучал на ключе: 'Я 04213 вышли из строя правый мотор радиокомпас высотомер лед крыльях шестьдесят миллиметров дайте привод прием'.
Средний не отвечал.
* * *
Хуже всего было Диме Кулебякину.
Почему - знал только он сам. Валька-повариха, чтоб ее... всегда была баба как баба, на часок приглашала - и будь здоров, а вчера в полночь хотел уйти, чтоб выспаться, - дверь заперла и ключ в форточку выбросила, до утра не отпускала. Конечно, очень бы захотел уйти - ушел бы...
И впервые в жизни бортмеханик Кулебякин изменил своему Ли-2: с прохладцей, без любви подготовил машину к полету, не прогнал как следует моторы. А на вопрос командира корабля кивнул: все, мол, в порядке.
Карбюратор левого мотора - простил, правого - жестоко наказал: обледенели сетка, дроссельная заслонка и диффузор.
Подвел, обманул Матвеича - единственного человека, которого Кулебякин по-настоящему любил и уважал!
Гнали из авиации - Матвеич поручился, отбил; на пятнадцать суток за мордобой сажали - Матвеич приходил в милицию, униженно просил, уводил за руку. Верил! Верил, что Дима Кулебякин, для которого не так уж много в жизни святого, не подведет, что самолет для него свят, что разгульная натура бортмеханика смирится при виде старого, ворчливого Ли-2.
И смирялась. Ни одну подругу свою так не баловал Кулебякин, не было в полярной авиации бортмеханика, более преданного своей машине, готового по первому ее требованию выполнить любой ее каприз. Разве что цветами не украшал.
И теперь за то, что самолет отбивается от циклона одной рукой, был в ответе он, Кулебякин. И если не отобьется - виноват будет только, он, и больше никто. И, конечно, Матвеич об этом догадывается - по несвойственной ему, Диме, угодливости, по его суетливости и безмерной готовности выполнить - бегом! - любое указание.
Он лучше других знал материальную часть и с минуты на минуту ждал, что и левый мотор вот-вот даст перебои из-за непосильной нагрузки - за двоих держать в воздухе отяжелевшую машину. Знал и не мог прогнать от себя страх перед лицом почти что неизбежной вынужденной посадки. Не потому, что боялся за свою жизнь - никакого подобного чувства он но мог себе позволить.
В свои двадцать девять лет Кулебякин еще никого не любил, если не называть любовью бурные и кратковременные радости, получаемые от легко идущих навстречу женщин. Но если бы ему так и сказали - никого, он бы искренне удивился, потому что больше всего на свете любил Матвеича и его самолет.
И Кулебякин страдал.
* * *
Страдал и Белухин. Как всякий профессиональный полярник, он много летал в высоких широтах и понимал, что предвещают тряска, толчки и нарастающий лед на крыльях. Ему не надо было находиться в пилотской кабине, чтобы знать, какая участь ожидает самолет, если он не сумеет пробить эту нежно- молочную, смертельно опасную облачность.
Белухин смотрел на усталое, расплывшееся лицо жены и вспоминал, что эта женщина, с которой он прожил тридцать два лучших года своей жизни, в молодости была хороша собой и он ее очень любил. Ему захотелось прижать ее к себе и приласкать напоследок, но она давно отвыкла от телячьих нежностей и вряд ли правильно поняла бы этот порыв. Скорее всего оттолкнула бы и проворчала: 'Уж не провинился ли, старый черт?'
- Трясет как в лихорадке, - сказал Игорь Чистяков. - Но самое приятное ощущение.
- За приятными надо было лететь в Ялту, паря, - отозвался Белухин.
- Мы с Зоей этим летом были в Ялте, - похвастался Гриша. - Дикарями.
- Между прочим, на крыльях лед, - прильнув к иллюминатору, поведал Зозуля.
- Арктика... - напомнил Белухин. - Потому и лед, а не эти, как их... настурции.
- 'Мне миленок подарил аленький цветочек...', - пропела Лиза. - Игорь, а ты какие цветы любишь?
Чистяков оторвался от иллюминатора.
- В самом деле, лед. И много!
- Арктика, - важно сказал Гриша. - Кухня погоды!
- Ты какие, говорю, цветы любишь? - переспросила Лиза.
- Ну, гвоздики, - наугад, чтобы отделаться, сказал Чистяков.
- Как Оскар Уайльд, - будто про себя пробормотала Невская.
- Один из моих любимейших писателей, - оживился Чистяков. - Обожаю его пьесы и 'Дориана Грея'.
- Слишком изыскан, - сказала Невская. - Развлекает, но не волнует.
- К тому же не входит в школьную программу, - Чистяков фыркнул. - А Чехов входит.
- Напрасно иронизируете, Игорь, - отозвалась Невская. - В одной его 'Скучной истории' больше ума и сердца, чем в собраниях сочинений иных писателей.
Самолет так тряхнуло, что не все удержались на своих местах.
- Ого! - воскликнул Зозуля, потирая плечо. - Пляски святого Витта.
Солдатов, который чуть не свалился со скамьи, поднял голову, протер глаза.
- Бетономешалка чертова! Все летим?.. Брюхо подвело.
- Потерпи, Слава, минут через сорок, говорят, будем на Среднем, утешила Лиза.
- По расчету, - поправил Гриша. - Так всегда говорят летчики и моряки.
- Все знает! - восхитился Солдатов. - Отличник?
- Троечник, - сердито сказала Невская. - Математикой занимается из-под палки.
