Цагеридзе покрутил головой: 'Ах, хорошо мог бы сказать тут Василий Петрович! Цагеридзе не знает, что запань следует освободить до подхода нового леса, который он сам же будет сплавлять в свою запань! Цагеридзе должен форсировать отправку спасенного леса потому, что в нем нуждается Север! Зачем тогда Цагеридзе спасал этот лес, если не понимал такой простой вещи?' Но он не рассердился. Наоборот, ему стало весело, как бывает, очевидно, весело штангисту, которого спрашивает малыш: 'Дядя, а вы можете поднять табуретку за одну ножку?'
Улыбчиво следя за вольным полетом маленьких облачков, Цагеридзе дошел до запани. Не спускаясь вниз, окинул взглядом протоку, еще натуго забитую льдом, раскрошенным слабыми взрывами, оглядел открытый нижний плес, где в конце острова на якоре стояла 'головка', отбрасывая по углам длинные косые усы - струи стремительно бегущей реки. В запани уже наладили сортировочные ворота, через которые следовало подпускать лес к сплоточному агрегату, машине, связывающей бревна в большие пучки. Через другие ворота, ближе к острову, группа рабочих выводила льдины. Они гуськом выходили на стрежень, словно жемчужное ожерелье, вытянутое в одну нитку, и терялись за далеким поворотом реки.
Сплоточный агрегат был установлен еще с вечера. Но что-то в нем не ладилось. И Косованов, закатав до локтя рукава рубашки, возился у лебедки, натягивавшей тросы. Пять-шесть готовых пучков на тонких 'подпусках' тихонько покачивались у берега. Рейдовый катер попыхивал синим дымом, готовясь отбуксировать их к 'головке' плота.
Придерживаясь за поручни, у рулевой рубки стоял Иван Романович Доровских. Рядом с ним - Феня. Первый плот взялся связать Иван Романович сам. Феня до начала молевого сплава, когда ей снова будет нужно 'ходить' на своей илимке, выговорила себе работу: на катер, который станет таскать от берега пучки к плоту. Ей почему-то очень не хотелось оставаться в бригаде, строящей в курье 'головки'. Там, упрямо не соглашаясь взять обратно свое заявление, дорабатывал положенные по закону дни Михаил.
В тот вечер, когда Михаил потребовал увольнения, Цагеридзе дома сказал: 'Куренчанин уходит с рейда. Собирается на стройку Братской ГЭС. Почему неизвестно'. Он сказал это Фене, сказал специально для нее, потому что дома разговаривать ему сейчас больше было не с кем. После отъезда сына Елизавета Владимировна почти совершенно не сползала с печи и только тяжко и горько вздыхала. Феня выслушала Цагеридзе, прикусив губу и глядя в сторону. Спросила громко: 'Вам ничего не нужно, Елизавета Владимировна?' Теперь все заботы о больной старухе лежали на Фене. Елизавета Владимировна не ответила. Цагеридзе заговорил снова: 'Очень хороший работник, замечательный работник Куренчанин. Просто жаль отпускать такие золотые руки. Никак не понимаю, почему человек не желает оставаться на рейде?' Тогда Феня все же отозвалась, сухо, вызывающе: 'Ну, а я-то здесь при чем? Почему вы мне говорите? Не пойду же я его упрашивать!'
И Цагеридзе понял: нашла коса на камень. Не надо больше тревожить ни того, ни другого. Две недели в жизни человека молодого - большой срок. Если тут само время ничего не сделает, начальнику рейда не сделать тем более. Если любовь счастливая, она их все равно приведет друг к другу. На Читаутском рейде, или на Братской ГЭС, или еще где-нибудь. А если бродит, подкарауливает их трудная несчастливая любовь - так, может быть, и лучше, что уже сейчас разойдутся они?..
Тихонечко рассмеялся:
'А все-таки, все-таки... Николай Цагеридзе погуляет, непременно погуляет на их свадьбе! Как может быть иначе? Иначе быть не должно! Кто скажет - 'правильно!' - если они больше не встретятся? Никто не скажет. Они сами не скажут этого!'
По косой тропе, пробитой к запани, Цагеридзе спустился вниз.
И как раз в тот момент, когда он приблизился к машине, мотор агрегата всхрапнул, громыхнула лебедка. Серебряно извиваясь и постепенно натягиваясь, поползли по дощатой палубе два троса. Захваченный ими по концам и подчиняясь их силе, боком по воде потянулся к машине добрый десяток бревен. Тросы, наматываясь на барабаны лебедки, упрямо тащили тяжелый груз на себя, к вертикально поставленным у борта плавучей машины крепким лиственничным брусьям. И бревна, плещась в воде, шурша осыпающейся с них корой, внакат стали взбираться одно на другое, округляясь в пучок, подобный зажатому в кулаке десятку карандашей. Тотчас же готовый пучок рабочие натуго стянули кольцами из телеграфной толстой проволоки, и он, теперь уже единый, цельный, упал снова на воду, ударившись как кит. И такой же огромный. В него вонзилось сразу несколько багров, тросы на лебедке ослабли, и 'кит' стал медленно сплывать вниз по течению.
От реки пахло рыбой, холодком погреба и чуть-чуть сосновой смолой. Позже, когда по берегу вблизи от агрегата накопятся груды облетевшей с бревен коры, примешается еще и запах уксуса, запах бражный, перебиваемый щекочущими в горле испарениями солярового масла и дымком береговых костров. Этот воздух - любимый воздух сплавщиков - будет овевать запань до поздней осени, пока по реке не поплывет зеленоватая шуга.
У Цагеридзе зачесались руки. Не стоять в стороне, наблюдая работу людей и машины, а хоть что-нибудь делать и самому! Он подобрал брошенный кем-то багор и, слегка балансируя им, зашагал по зыбкой бревенчатой дорожке, 'боне', ведущей к сортировочным воротам, через которые несколько женщин выталкивали, выводили бревна.
- Эй-ля! - закричал Цагеридзе. - Дайте-ка место и мне! Хочу попробовать, какой такой наш замороженный лес. Не растает он, как ледок от горячего солнца?
Женщины потеснились. Среди них оказалась Булатова. Тыча багром в бурлящую, мутную воду, она проговорила:
- Тут глубина-то страшенная. Не окунитесь по нечаянности.
- Если женщины не боятся стоять на шатких бревнах, мужчина должен ходить прямо по воде, - ответил ей Цагеридзе.
Он зацепил огромный сосновый сутунок и попробовал подтащить к воротам. Но где-то на хвосте у бревна лежали вперекрест еще другие - так туго, беспорядочно их здесь набило с осени, - и сколько Цагеридзе ни напрягался, стронуть сутунок он не мог.
- Э! - засмеялась Булатова. - Оказывается, не мужчинам, а женщинам придется ходить по воде.
В своих высоких резиновых сапогах она спокойно спрыгнула с боны на сутунок, который все еще держал багром Цагеридзе, и побежала к вершине, наклонно уходящей в глубину, чтобы столкнуть зажавшие сутунок бревна. И было действительно похоже, что она просто пошла по воде.
- Назад! - сердито закричал Цагеридзе. - Разве так можно?
- А чего? - отозвалась Булатова, сильно упираясь пикой багра в мешающее бревно и постепенно сдвигая в сторону. - Почему нельзя? А как же иначе?
Она не вернулась на бону, пока не высвободила сутунок совсем. Цагеридзе восхищался. И все же негодовал.
- Вы забываете о технике безопасности, товарищ Булатова! Теперь я обязан составить акт. Или сам, как и вы, прыгнуть в воду!
- Да ну ее, твою технику! - добродушно сказала Булатова, нацеливаясь багром в очередное бревно уже с боны. - Что я - дите малое? Ногами не чувствую, какое бревно провернется, какое тверже боны твоей на воде лежит? Сколькой год на сортировке работаю! А вот ты и вправду не прыгни дуром. Ноги у тебя еще без привычки. Да и... - она замялась.
У Цагеридзе не хватило духу продолжать с ней спор, напомнить о тяжком случае с Василием Петровичем. Он знал, что всякий старый, опытный сплавщик, хотя и сможет наизусть перечислить все правила этой самой техники безопасности, на деле беспрерывно и хладнокровно их нарушает. Для него известный риск становится настолько привычным, что он его совсем не замечает, как не замечает, наверно, воздушный акробат качающихся трапеций, уверенный в том, что в нужный момент они непременно окажутся у него под руками. И в этом постоянном, то маленьком, то большом риске, в смелости, делающей особо привлекательным любой риск, и заключается своя неповторимая красота труда сплавщиков. Но Цагеридзе все-таки погрозил Булаговой пальцем: 'Больше не сметь!'
Постепенно он увлекся работой. Вытащить, вырвать зажатое бревно одному ему бывало редко по силам. Однако Цагеридзе не успевал даже поднять голову, попросить кого-нибудь из соседок помочь ему, как в бревно сразу впивалось еще два-три багра, и, раскручиваясь на воде, оно медленно всплывало на поверхность. А потом - толчок! - и бревно уходило в ворота.
Стучал мотор на катере, отводящем готовые пучки к 'головке' плота, стучал мотор на сплоточном
