Новый прилив страха охватил Максима, когда под ногой, даже не хрустнув, вывалился гнилой сук, и он повис на руках, больно расцарапав себе щеку. Ему сразу сделалось жарко. Горячий ток крови бросился даже в самые кончики пальцев. Максим судорожно шарил по коре носком сапога, брал ниже, выше, вбок и никак не мог нащупать очередной сучок. Может быть, уже все они кончились? Тогда можно падать. А если не все? Как раз подбородком где-нибудь на сухой сучок налетишь и повиснешь на нем, как налим на кукане!
- Жень, помоги... - с отчаянием в голосе, торопливо позвал Максим, чувствуя, что долго на руках не удержится.
Девушка не ответила.
- Жень!.. Же-е... - заорал Максим.
Пальцы у него разжались, он оттолкнулся от дерева коленями и мешком полетел вниз.
Упал он удачно, в глубокий и мягкий сугроб. Глянул на сосну! Черт! Было совсем не так-то уж и высоко, если теперь вот смотреть с земли. А оттуда...
Максиму припомнилось, какой дрожащий, противный был голос у него, когда он искал ногами последний сучок и умолял Женьку прийти на помощь. Он осторожно огляделся по сторонам, ожидая, что вот откуда- нибудь сейчас выскочит Женька - конечно же, выскочит! - и зальется своим пронизывающим, ехидным смехом. Добилась, как дурачка его разыграла! Поднялся на ноги, отряхнул с себя снег, подождал еще - не следит ли все же за ним Женька из какой-нибудь засады? Нет, не похоже. Поблизости спрятаться негде. Он посмотрел на дорогу к реке. Там тоже никого не видно. Выходит, действительно ушла одна, оставила его на дереве, пригрозила уйти - и ушла.
Ну и пусть! Максим вздохнул с облегчением. Это и лучше. Она видела его решимость, смелость и не видела его позора.
Он выбрался на твердую дорогу, постучал каблуком о каблук, чтобы сбить с сапог остатки снега, занес руку поправить на голове шап... И помертвел. На голове платок, а Женька Ребезова ушла в его шапке!
Максим заметался туда и сюда. Вот тебе раз! Ушла... Ей-то что, она придет в свое общежитие, кинет в угол шапку, а завтра наденет другой платок. Ей горя мало. У нее, поди, полно в запасе всяких платков, а в чем завтра он, Максим, пойдет на работу? Как он сейчас заявится домой? Ребята засмеют, а Михаил просто загрызет его. Вот так история!
Бросить в отместку Ребезовой платок на дороге? Все же нельзя. Он больших денег стоит, вязаный, пуховый. Не нарочно же это сделала Женька! Наверно, как и он, забыла, что у нее на голове. А может быть, подняла сейчас с постелей своих подруг, показывает им шапку и все хохочут, потешаются? У-ух!..
Максим побрел к дому, все время зорко поглядывая по сторонам - не увидел бы кто-нибудь в таком виде. Но в поселке стояла незыблемая тишина. Все окна домов были темными. Только у Баженовой да в конторе слабо теплились два желтых огонька. Горячая белая звезда, так поразившая Максима, опустилась в мелкий сосняк на выходе из поселка и бросала оттуда в небо короткие радужные, чуть колеблющиеся лучи.
На крыльце общежития Максим стащил с головы платок, свернул и сунул под мышку: 'Вот вредина эта Женька!' Осторожно открыл в комнату дверь, прокрался в свой угол. Все спали. Только его и Михаила постели оставались нераскрытыми.
'Вот тебе раз! А где же Мишка?'
Он постоял размышляя. У Баженовой? В конторе?
Нет. Непонятно. Разделся, отдернул одеяло, положил платок под подушку и лег, уже с приятностью вдыхая легкий, кисловатый запах хлебной корочки.
6
Обметая в сенях с валенок снег мягким полынным веником, Баженова сказала:
- А этот парень, Максим, вообще мне очень нравится. Но глаз за ним нужен. Хороший глаз.
- То есть как - глаз? - спросила Феня беспечно, дожидаясь, когда Мария передаст ей веник.
- Над ним обязательно должен быть кто-то старший. Отец, брат, друг... или жена. Он несамостоятельный. И не будет самостоятельным.
- Это почему ты так считаешь?
- Да как сказать... Чутьем угадываю, что ли. К нему я давно присматриваюсь, с первого разу, как он пришел тебя проведать. А сегодня он мне стал как-то виднее. И то, что он часто и смешно говорит 'мы с Мишкой', и то, что, с чужого же голоса, он заявил: 'семьи у меня не будет', - все это, Афина, не от самостоятельности.
Феня приняла от Баженовой веник, помахала им в воздухе, хлестнула наотмашь по голенищу валенка.
- Не знаю. Может, и так. Не интересуюсь. Этот самый друг его, Мишка, мне больше нравится.
- За то, что он тебя в лесу заморозил? - засмеялась Баженова.
- Нет, за то, что он меня из лесу вытащил, - серьезно сказала Феня.
- А что же ты к нему за весь вечер ни разу не подошла?
- Ну, это совсем другое дело.
Елизавета Владимировна сердито посмотрела на них, когда они вошли в дом и сразу побежали к столу проверить - горячий ли самовар. Старуха его вскипятила давно, уже несколько раз подбрасывала угли, знала, что придут голодные. Пусть пьют чай, пусть греются, но и запоминают - это для них, молодых и здоровых, приготовил больной человек. Она заковыляла к печке.
- Не щупайте, не щупайте, Марья Сергеевна. Горячий. Пейте. На столе и капуста вам приготовленная.
- Вижу. Спасибо, мама, - проговорила Баженова и оглядела комнату: А... Николай Григорьевич?
- Это вы у себя спросите, Марья Сергеевна, - сказала старуха и стала взбираться наверх.
- Он что, еще не возвращался?
- Вру?
Баженова только пожала плечами. Перед кем ломается? Но Цагеридзе ведь пошел домой, писать докладную записку! В конторе он не мог задержаться, окна его кабинета были темные - ей хорошо это запомнилось. Где же он?
Феня уже сидела за столом, похрумкивая, грызла сахар - она любила пить чай вприкуску. На короткий обмен жесткими, сухими словами между Марией и Елизаветой Владимировной Феня не обратила никакого внимания. Дело привычное. Только подумала: 'Вот Мария говорит, что Максиму обязательно нужен старший. Елизавета Владимировна - старшая над ней. И что же у них получается? Вот такую 'старшую' дай этому парню...' И даже слегка засмеялась, представив себе Максима, с которым жена разговаривает так, как Елизавета Владимировна с Марией.
А Баженова меж тем тоже села к столу. И они, прихлебывая горячий чай, заговорили о том, что Фене завтра в первый раз после болезни выходить на работу, скорее всего на выколку леса, а по реке всегда тянет жгучий хиуз, и ей нужно будет очень беречь лицо от мороза. Феня мельком заглянула в зеркальце, фыркнула: 'Как загримированная!' Уронила руки на стол, побарабанила пальцами.
- А знаешь, Маринька, он хотя и очень самоуверенный, упрямый, но хороший, - неожиданно сказала она. - И злость в нем - невредная злость. Ему как раз не старший, а младший нужен.
- Вот тебе на! Это ты, Афина, сейчас посмотрелась в зеркало и видишь все наоборот: что у тебя на левой щеке, там - на правой.
- А я не о Максиме, - сказала Феня, - я все об этом его друге, 'мы с Мишкой'.
- Ну, этого я меньше знаю. Что же сказать? Характер у него как будто решительный.
- Спать! - Феня встала. - Мы об этих ребятах все время прямо-таки как о женихах говорим. А они оба к весне отсюда непременно удерут. И мне кажется, совсем не на большую стройку, а в свою Москву. Сибирь- то для них явно чужая.
- Они в Москве родились, - заметила Баженова. - А родная земля всегда к себе тянет. Это чувство тоже нельзя отбрасывать. И нельзя так рассуждать: всяк люби свою родную землю, а москвичи - не смей!
- Да там и нет земли, - Феня махнула рукой. - Там сплошной асфальт.
- Так что же, по-твоему, чувства любви к родной земле совсем не существует?
Феня подумала, высоко подняла плечи, повертела головой и так и сяк. Засмеялась.
- У сибиряков существует. Я, например, осыпь золотом - отсюда никуда и никогда не уеду. Именно поэтому: землю родную не оставлю. Но в Сибирь кто приезжает - тот может свободно расстаться со своей землей.
