его в глубину сейфа и захлопнул тяжелую дверцу.
- Кроссворд так кроссворд, - сказал он вполголоса. - Пусть лежит. Нико, спеши на Громотуху, не то вместо тебя кто-нибудь другой забьет первый кол.
К Громотухе его подвез на разъездной лошади Павлик. Лошадь была закреплена только за начальником. Но Цагеридзе предпочитал ходить пешком. И лишь для поездок в Покукуй или когда очень давала знать себя больная культя, а нужно было побыстрее попасть в дальний конец рейда, он вызывал Павлика. Парень удивлялся: 'Чудак! Чего не ездит куда ему надо? Да при хромой ноге еще. Положено. А он не хочет'. И просиживал целый день в тепле, в красном уголке, по десять раз перечитывая одни и те же номера журналов либо попросту отсыпаясь на узенькой скамейке.
- Это что, Николай Григорьевич, навсегда запирать Громотуху станете? спросил Павлик, когда они подъехали к глубокому распадку, где белой витой ленточкой лежала среди кустарников замерзшая речка. - Там бы, в загороди, дыру оставить, проход для рыбы. Весной по речке, - он развел руками, - во какие хариусы идут метать икру. Морды поставить - за ночь полных три, а то и четыре навалится, только ходи поднимай. А закроете Громотуху накрепко - и рыбе в ней конец.
- Это не совсем по моей части, - сказал Цагеридзе. - Но запруду весной можно будет сломать. А если оставим, хорошо - с дыркой. Только для прохода рыбы, икру ей метать. Ловить мордами не позволю, браконьерство не стану поощрять.
- Дык какое у нас браконьерство! Рыбы тут...
- Все равно. Беречь надо, когда рыба икру мечет. Лови потом удочкой. Покажешь - как?
Павлик весело присвистнул: 'Это я покажу!' И покатил на конный двор. Цагеридзе заявил, что домой пойдет пешком.
Шишкин с топором и по пояс в снегу уже бродил вдоль речки, выбирая самое удобное место для запруды. Перехватываясь руками за хрупкие от мороза ветви молодых сосенок, полонивших склоны распадка, Цагеридзе спустился к нему.
- Ну и снегу же здесь, Семен Ильич, - сказал он, едва пробиваясь в сугробах, испещренных горностаевыми и колоночьими следами. - Купаться можно в таком снегу.
- Не то купаться, - отозвался Шишкин и выругался, - закупаться можно. Понимаете, что получится, Николай Григорьевич? Если поднять воду в Громотухе только на два метра, как мы думали, она сначала пропитает весь снег, что ниже запруды, при сильном морозе застынет камнем, а потом начнет дурить наледью, вон как на Ингуте бывает, только выше запруды, и черт ее знает, когда она в таком разе до запани доберется.
- И что же вы предлагаете? - встревоженно спросил Цагеридзе, разгребая вокруг себя снег меховой рукавицей. - Я вас понимаю. Глубокий снег ниже запруды, окаменевший с водою в мороз, - все равно, что сама запруда. Огромный, широкий барьер! Это серьезная угроза.
- Поднять выше запруду, значит, и воды надо больше копить, создавать Громотухинское море. Потеря времени. Работы больше, стоить будет дороже. А снег тоже отсюда ничем не выгребешь, чтобы воду по чистому льду пустить.
- Сделать широкие деревянные желоба.
- Сразу обмерзнут. А вода пойдет мимо.
- Выход? - жестко спросил Цагеридзе.
- Выхода нет, - пожал плечами Шишкин.
И они, утопая в сугробах все глубже, молча прошли рядом несколько десятков шагов. Поглядеть со стороны, они не шли, а двигались, словно шахматные фигурки, которые по гладкому полю толкает чья-то невидимая рука. Здесь склоны распадка сбегались особенно близко и оттого еще круче устремлялись вверх; бугрились укутанные слепяще-белым снегом крупные валуны; печальными арочками изгибались к земле черные ветви мелких кустарников. Цагеридзе брел, опираясь на палку, и все равно чувствовал, что скоро 'деревянная нога' у него откажет. И что, собственно, зачем бесцельно дальше брести по этим сугробам? Ежели быть запруде - так только здесь, вот в этом узком створе. Если не быть...
Цагеридзе остановился, зажмурил глаза. Кто это сказал: 'Если не быть...' Кому пришла в голову эта все убивающая мысль?
- Семен Ильич, - сказал он, расстегивая воротник, ставший ему сразу и тесным и жарким, - Семен Ильич, дайте мне топор.
Одним взмахом, наискось, он ссек молодую сосенку так, что она не упала, а просто соскочила с пенька и, попрежнему топорща свои ветви, осталась стоять в глубоком снегу.
- Тут! - проговорил Цагеридзе. - Вот тут и начинайте.
Ему казалось, что он отдает распоряжение построить по меньшей мере плотину через Берингов пролив или приказывает рассечь надвое ледяную шапку Антарктиды.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
На это закатное, багрово-красное солнце можно было глядеть не прищуриваясь.
Казалось, очень близкое - стань на лыжи, наддай как следует и успеешь тронуть его концом лыжной палки, - оно катилось медленно и важно над безлесным склоном горбатого мыса, за которым Читаут делал к северу крутой поворот и снова врубался в тайгу, чернеющую на горизонте загадочно и строго.
Максим никогда прежде не видел столь необыкновенного солнца. Хотя чаще всего совершенно открытое летом и, наоборот, запрятанное в серой мути облаков зимой, - оно для Максима раньше оставалось, по сути дела, каким-то невидимым, условным, приблизительным. Теперь оно полный день находилось в небе. Работало в общем ряду со всеми. Опускаясь к земле, предупреждало: пора собираться домой. А скользнув за мыс, своим последним, красным огоньком подавало Женьке Ребезовой сигнал - запевать 'под шабаш' новую озорную частушечку.
Новую каждый день.
Но обязательно, так думалось Максиму, адресованную только ему одному.
Заслышав Женькин режущий голосок, все дружно прекращали работу, забрасывали на плечи инструмент - лопаты, пешни, тяжелые стальные ломы. Максим старался это сделать самым первым. Тогда вернее открывалась возможность как бы нечаянно, по дороге к дому оказаться вблизи от Ребезовой. Идти и слушать, как звонко похрустывает у нее под черненькими, круглоносыми валенками мерзлый снег, как заливисто хохочет она, отзываясь на не очень-то скромные шуточки Павла Болотникова.
Тот всегда шел рядом с Ребезовой. Это было теперь его постоянное место.
А Максим не знал своего места.
Он и сам не мог его определить, и Женька в этом тоже ему не помогала.
Шапку она Максиму вернула давно. Вернула во время одной из долгих вечерних прогулок под знакомыми соснами. Сняла с Максима кепку, легонько растерла своими горячими ладонями уши ему и натянула на голову шапку, туго завязав у подбородка тесемки: 'Побаловала - хватит! Теперь грейся, грейся, мой бедненький...' И попросила еще: 'Платок мой ты обязательно завтра принеси'.
А дома Максим обнаружил, что вместо прежних простых тесемок Женька пришила к его шапке шелковые ленты, яркие, голубые, те самые, что с утра были у нее вплетены в косы. Попробуй выйди на люди в шапке с такими лентами! Хорошо еще, что он, расставшись с Женькой тогда, сразу же не зашел к Баженовой, побалагурить с Феней.
Максим страшно обиделся и оскорбился.
На следующий вечер он не пошел к привычной сосне. Отдал Женьке платок на работе. Грубо сунул сверток ей в руки, сказав лишь одно короткое и сердитое слово: 'Выдра!' Откуда это слово подвернулось ему на язык, Максим и сам не знал. Женька медленно улыбнулась, с ехидцей оглядела Максима - на шапке у него были пришиты уже обычные завязки, - взяла платок и ничего не ответила.
А когда багрово-красный диск солнца опустился в морозную дымку у горбатого мыса и пора было пошабашить, Женька спела частушечку:
Ах, ленты мои,
Ленты голубые!
Все миленочки мои
Глупые какие...
Максим тогда было потянулся на ее голос. Не сам - неведомый магнит за него это сделал. Но Женька, прежде чем к ней приблизился Максим, уже подхватила под руку Павла Болотникова и пошла впереди всех, горланя:
Я забуду про еду
И про сон забуду.
Только рядом с дураком
