- Наехал, наехал! - оборачиваясь, зло выкрикнул тракторист. - А кто виноват?
- Кто слепой, кто наехал, тот и виноват, - хладнокровно отозвался Павел. Захохотал, выдвинул вперед широкую нижнюю челюсть. - Да не бойся, судить за такое не станут! На то и работа, чтобы инструмент ломать. А виноватить другого, это - знаешь...
Он с отвращением махнул рукой. Тракторист исподлобья сверкнул белками глаз и снова стал копаться в снегу.
Максим стоял потупясь. Он понимал, что больше всех виноват именно он. И сгоряча Максим об этом честно сказал бы. Теперь, после Болотникова, говорить было уже ни к чему. Действительно, за разбитый деревянный гребок судить не станут ни тракториста, ни его, Максима. Да и виниться, собственно, не перед кем. Перевалов, опустившись в сугроб на колени, вместе с трактористом искал болт, выпавший из расколотой доски. Максим неловко топтался и полез через гребень снежного вала обрубать 'лишнее' у тороса с наружной стороны. Ему было все же как-то не по себе.
Павел Болотников, не торопясь, бил пешней, отваливал крупные глыбы льда в сторону. Белые струйки морозного пара вырывались у него изо рта.
- Ни черта! - бубнил он. - Все одно, дело к концу дня, а за завтра гребок починят - если у тебя, Макся, об графике сердце болит.
Максим не знал, 'об графике' ли болело сейчас у него сердце, но оно действительно болело. Сильно, нехорошо. Разговаривать с Болотниковым ему не хотелось.
Он глянул вдоль линии, 'провешенной' тонкими жердочками от берега и до острова. Сделано, пожалуй, побольше половины. Ближе к острову дело быстрее пойдет, там не будет этих дурацких торосов. Когда закончат, притрамбуют снежную дамбу и вода из Громотухи устремится к запани поверх льда, намораживая, утолщая его, - наступит пора начинать другую работу: высекать вдоль всей дамбы, по наружной ее стороне, длинную прорубь, 'майну', чтобы при вскрытии реки свободнее, легче отделилось главное ледяное поле. Все равно как стекольщик прорезает алмазом линию, где стеклу надлежит разломиться. Это было его, Максимово, предложение. И все с ним согласились. А что? Соображает голова! Вот и сегодняшний торос захоронили под дамбой. Это не очень много сберегло, три-четыре часа, а все же сберегло. Опять сработала голова! И только жаль, что подкачали на машине. Что выиграл во времени Максим, тракторист проиграл.
И когда мысли у него потекли уже в таком направлении, Максиму стало легче. Он постепенно не только во всем оправдал себя, но и поверил в безусловную виновность тракториста.
А тот, разыскав потерянный болт и высоко задрав на раме изуродованный, разбитый гребок, развернул трактор и погнал к поселку.
Максим видел, как напересек ему, переваливаясь в глубоком снегу, побежал длинный, сухой Герасимов.
'Ну, если и всыпет Кузьма Петрович сейчас этому парню, так поделом, уже с благородным негодованием подумалось Максиму. - Не будь слепым, гляди, куда едешь'.
Вдоль дамбы с широкими деревянными лопатами двигались женщины, девчата. Они выравнивали ее с наружной стороны. Цагеридзе, проверяя их работу, однажды сказал: 'Дамба должна быть прямой как струна. Только тогда я поверю в прочность'.
Впереди всех шла Женька Ребезова. У Максима екнуло сердце. Теперь-то им обязательно придется поговорить! И не через плечо, а лицом к лицу, глядя друг другу в глаза. Неизвестно, что скажет она. Еще менее известно, что он сам ответит ей.
Максима встряхивала трусливая, мелкая дрожь, хотя пятки вдруг стали почему-то невыносимо горячими.
Размахивая топором с особенным удальством, он оступился неловко, пошатнулся и ударился спиной о высокую, торчком стоящую льдину. Тяжелая струя колючего, зернистого снега хлынула ему за воротник.
При других обстоятельствах Максим расстегнул бы полушубок и вытряс снег, пока он еще не растаял. Сейчас он этого сделать не мог. Даже если бы ему за воротник упал кусок раскаленного добела железа, Максим все равно продолжал бы спокойно махать топором. Женька Ребезова была совсем недалеко. Максим слышал, как она переговаривалась с подругами: 'А здорово сегодня наши мужики работнули!' И это, конечно, прежде всего относилось к нему...
Максим повернулся немного боком к снежной насыпи. Получилось - он видит Ребезову (это для себя), и в то же время он весь, целиком, в работе (пусть видит Ребезова). Крупные осколки льда так и летели у него из-под топора, сползали вниз, к ногам, со стеклянным звоном. А плечи между тем сводило, стягивало холодной сыростью, она, как чернильное пятно на промокашке, все быстрее и быстрее расползалась по спине. Максим чувствовал: немного - и у него больше не хватит силы воли, он отшвырнет топор, сорвет полушубок и на позор себе начнет выгребать из-за воротника еще не полностью растаявший снег.
Он опустил топор как раз в тот момент, когда Женька Ребезова остановилась в пяти шагах от него и, поправляя, прихорашивая на голове платок, сказала:
- Ой, да это, оказывается, Максим Петухов! А я издали глядела, думала: самовар стоит на снегу, паром клубится. Подойдем и чайку попьем. Ха-ара-шо-о!
Максиму и прежде сверлящий Женькин голос порою казался штопором, так он больно ввинчивался ему в самую душу. Теперь же этот штопор Ребезова словно еще и потянула на себя, вытаскивая из Максима душу, как тугую пробку из бутылки.
'Самовар'!.. Вот так героем показался! Максим невольно даже выставил руки вперед, неведомо от чего загораживаясь. Слов для ответа у него не нашлось никаких. Не такого он ожидал разговора.
А девчата, пять-шесть человек, теснились позади Ребезовой, выглядывали у нее из-за плеча - румяные, круглые лица - и тихонько пересмеивались. Максим с каким-то далеким, угасающим чувством самокритичности сознавал: вот он стоит, наверное, с лицом белым как снег, слипшиеся от пота волосы из- под шапки выбились на мокрый лоб, глаза стеклянные, круглые, а от спины дрожащими струйками поднимается пар. Действительно картина!
В нескольких шагах от него, ни на что не обращая внимания, пешнями долбили лед Перевалов и Павел Болотников, и Максиму казалось, что они бьют острым железом ему прямо в уши.
Надо было хоть что-нибудь да сказать.
В таком нелепом, скованном состоянии Максим бывал лишь дважды в жизни. Первый раз - в школе, когда, списывая у соседа решение одной очень трудной алгебраической задачи, он нечаянно перепутал знаки, но бодро вышел с тетрадью к доске и только тут, к ужасу своему, заметил роковую ошибку, а сообразить, где именно перепутаны знаки, он уже не мог. Он начал: 'Так вот...' И накрепко замолчал, не слыша ни одного вопроса учителя и вообще не слыша ничего. Только на следующий день Максим узнал, что учитель поставил ему редкостный в школьной практике кол. Второй раз, в армии, на стрельбище, он ухитрился сверх трех, отпущенных по норме патронов вложить в магазинную коробку четвертый, краденый, зная, что хоть одна-то пуля у него уйдет обязательно 'за молоком', и надеясь каким-нибудь образом тогда словчить четвертый выстрел. Но на удивление все три пули у него легли точно в цель, почти в самую десятку. И когда Максим цвел, слыша одобрительные слова товарищей, подошел капитан, командир батальона, пожал ему руку, поздравил и взял винтовку. Максим тогда сказал тоже: 'Так вот...' И онемел. Не слышал ничего, что говорил ему капитан. Он понял только, что с него снимают ремень. А потом его повели на гауптвахту.
Проклятые слова 'так вот' и после, бывало, в трудных случаях жизни просились у него с языка. Но он крепился, суеверно боясь, что произнеси только эти слова, и тебя непременно постигнет еще большая неприятность.
А Женька Ребезова все стояла, теперь уже опираясь на черенок воткнутой в снег лопаты, и тихонько посмеивалась, пришептывая: 'Ха-ара-шо, ха-ара-шо-о'. Максим неизвестно зачем покрутил руками, хлопнул себя по бедрам, с натугой улыбнулся. И тут у него вырвалось:
- Так вот...
Сказал - и превратился в статую. Теперь, после этих идиотски глупых слов, уже ничего не поправишь. Максим, сдавайся! Была единица, была гауптвахта - что будет теперь?
Максим оглох совершенно. Зато как-то в особенности остро увидел сразу все. Слева - чернеющий вечерними тенями глубокий распадок, в котором стылой белой лентой покоилась Громотуха, а по этой ленте
