Цагеридзе отверг даже и самую возможность такого разговора. Он с жесткой резкостью заявил бухгалтеру, что не любитель 'случаев', мотыльковых встреч, когда 'фамилии даже не знаешь'. Он сказал, что с ним этого никогда не бывало.
Но он сказал Василию Петровичу неправду.
Был 'случай'. Без 'фамилии' и без 'драмы'. Но рассказать о нем - тем более Василию Петровичу! - рассказать так, как мужчины иногда рассказывают веселые анекдоты в своей компании, значило бы тяжко оскорбить великое чувство любви вообще и зачернить нравственную чистоту того дня.
Цагеридзе машинально провел рукой по стеклу, ощутив у себя на ладони влажный холодок.
Этим непроизвольным движением он как бы хотел стереть на миг лицо Баженовой, увидеть в окне другое лицо. Спросить, что это было тогда: простой 'случай' или неосудимая по человеческому праву короткая, но честная любовь?
И перед ним тотчас отзывчиво промелькнуло милое женское лицо, промелькнуло в мгновенном светлом сиянии, ушло куда-то в сумеречную глубину леса и вновь вернулось, лучась живым теплом.
5
...Он никак не мог примириться с мыслью о том, что ранен. Тем более, когда до Берлина оставались последние, считанные километры.
В тот момент, когда на него наехал - тоже, должно быть, последний огрызающийся вражеский танк, оглушил своим горячим, железным грохотом, Цагеридзе подумал, что просто неловко упал и подвернул себе ступню. Проводил глазами зелено-бурую, кренящуюся с боку на бок машину, швырнул ей вслед гранату и с удовлетворением отметил, как под брюхом танка плеснулось багровое пламя. Весь задымясь, танк медленно остановился.
Цагеридзе вскочил взволнованный, что-то неистово прокричал и побежал, перепрыгивая через крупные комья взвороченной войною земли.
Но это ему только показалось. На самом деле он не крикнул и даже не произнес ни слова, не сделал ни одного шага. Приподнявшись, он повернулся на каблуках и опрокинулся навзничь.
Очнулся в полевом госпитале. Невыносимо болела левая нога. Забинтованная, она выглядела странно - была совершенно прямой и несколько короче правой.
Цагеридзе понял.
- Сволочь Гитлер, где подловил? - с тоской сказал он, закрывая глаза.
Вскоре его направили в тыловой госпиталь близ Москвы. Рана заживала плохо. Главный врач хмуро покачивал головой: анализы крови были тревожно плохи. Не помогали никакие антибиотики. Но Цагеридзе этого не признавал, с этим не хотел считаться. Он знал: война окончилась, следовательно, пора возвращаться домой. Ему запрещали вставать с постели, но он упорно брал костыли, спрятали - брал у соседа по койке и уходил гулять по коридору.
- Цагеридзе, это плохая игра! - однажды сурово прикрикнул на него сам начальник госпиталя. - Я приказываю вам лежать и лежать.
Нога никак не заживала. К осени ему сказали: 'Придется направить вас в Красноярск, в госпиталь инвалидов Отечественной войны. Надо лечить не просто рану, надо лечить кровь. В этом все дело. Потребуется, вероятно, значительное время. Если хотите по-настоящему стать здоровым - наберитесь терпения. Сейчас вы можете добраться до Красноярска самостоятельно, без провожатого. Езжайте. Вот вам направление, литер и сухой паек на дорогу. До вокзала вас довезут на санитарной машине'.
И Цагеридзе очутился в Москве, впервые в Москве. На Комсомольской площади.
В воинской кассе он оформил билет. Но поезд отправлялся лишь утром следующего дня. Надо было где-то скоротать время.
Сидеть в душном, прокуренном зале не хотелось. Он вышел снова на площадь, повернул вправо, к станции метро, о котором знал только по газетам.
Людской поток обгонял Цагеридзе, колыхался разноцветно, сталкиваясь у поворота к пригородным поездам. Через площадь, непрерывно позванивая, ползли желто-красные трамвайные вагоны; оставляя густую сизую полосу бензинного дыма, проносились грузовики; мягким баритоном просили уступить им дорогу проворные 'эмки'. По мосту, над площадью, мчалась переполненная пассажирами электричка. Все было в движении, казалось бы, беспорядочном, и в то же время подчинено какому-то удивительно строгому ритму. Даже яркие солнечные лучи не могли никак остановиться на стенах домов - они то и дело перебегали от окна к окну, зажигаясь в них золотыми звездочками.
- Москва! - только и смог сказать восхищенный Цагеридзе.
Он поднялся по отлогим, плоским ступеням ко входу в метро, прислонился к мраморной колонне. Побаливало под мышкой - намял костылем.
'Спущусь вниз, сяду в вагон. Пусть везет, куда привезет', - подумал Цагеридзе.
Но сперва - отдохнуть немного здесь, под мягким осенним солнцем, пока светло - охватить, отпечатать в памяти все отсюда увиденное. Цагеридзе приставил костыль к стене и, ощущая спиной приятный холодок мрамора, уселся прямо на полированную каменную плиту. Прикрыл глаза. Так он делал мальчишкой всегда, бродя по каменистым перевалам Сачхере: вернее запоминались самые путаные горные тропы.
Кто-то тронул его за плечо. Цагеридзе открыл глаза. Перед ним стояла девушка в синем берете. Круглощекая, голубоглазая, с милой, немного встревоженной улыбкой. Ветер все время набрасывал на лицо ей прядь белокурых волос.
- Товарищ, вам дурно? Что с вами? - ласково спрашивала она.
- Дурно? - изумленно сказал Цагеридзе. - Мне совсем не дурно. Мне удивительно хорошо. Посидеть захотелось.
- А-а! - с облегчением засмеялась девушка. - Ну, тогда извините. А я, знаете, выхожу из метро, глянула в сторону - опускается на землю человек, глаза у него закрываются, голова падает набок. Так я перепугалась!
- Неправда, голова набок у меня не валилась, я ее откинул назад, весело возразил Цагеридзе. - Не люблю вешать голову!
- О-о! - протянула девушка. - К-какой вы, оказывается, герой!
- Да, вот такой.
- Значит, прямо сейчас же вскочить и побежать можете...
Цагеридзе вдруг насупился. Это уже отдавало жестокой насмешкой. Он строго взглянул на девушку.
- Побежать я не могу. Мне отрезали ногу не по моей просьбе. И вам смеяться...
У девушки тоже сразу погасла улыбка.
- Ой, простите! - торопливо перебила она. - Я ведь сразу-то не заметила. Сказала шутя.
Она круто повернулась и пошла, на ходу поправляя синий берет, отводя за ухо непослушную прядь волос. Пошла легкой, скользящей походкой, словно бы поплыла над мостовой, совсем так, как плыла когда- то над Квирилой не настигнутая им белая девичья тень. И как тогда, тревожно, страстно забилось у него сердце, и захотелось догнать, обязательно догнать ее, остановить, чтобы хоть на одно мгновение еще заглянуть в лицо. Цагеридзе схватил костыль, метнулся вслед за девушкой и понял: глупо. Эта девушка уже сейчас, сию минуту скроется, уплывет в неизвестное, как уплыла та, за которой он безуспешно гнался вдоль берега Квирилы, тогда совсем-совсем еще безусый юноша, ловкий, сильный, лучший бегун во всей округе... Еще два шага сделать ей - и навсегда!..
Цагеридзе закричал: 'Эй, погодите!' - и нервно потер подбородок. Как она сможет услышать его крик в этом городском грохоте? Но девушка, казалось, только и ждала оклика. Она тотчас вернулась, стала против солнца, слегка от этого щурясь, и улыбнулась, как и в первый раз, мило и немного растерянно.
- Звали?
- Очень прошу, не сердитесь, - виновато сказал Цагеридзе, испытывая счастливую, томящую радость оттого, что девушка все же вернулась. - В Москве я первый раз. Не знаю сам почему, но мне показалось: смеетесь, что я какой-то... деревенский.
- Да что вы! И в мыслях не было этого! - воскликнула девушка. - Просто я веселая, открытая. А вообще для меня Грузия - сказка. Старинные замки, царица Тамара, Георгий Саакадзе... Я не путаю? Слушайте, правда, - она доверчиво хлопнула Цагеридзе по руке, - вы не Георгий Саакадзе? Не смейтесь, я опять шучу. Зовут меня Ольгой.
- А меня Николай Цагеридзе.
