- Осел? - еще злее спросил Михаил. И ноздри у него раздулись.
- Похоже, - подтвердила Феня. - Такие руки у человека! Смотришь: работают - словно рисуют. Вы хоть сами-то это знаете? Это же может не всякий. Это как песню петь. Работать так каждому - светлая радость. А в вас никогда, наверно, даже капельки радости нет.
Она словно бы стучалась в закрытую дверь, зная, что хозяина дома нет и все равно дверь ей никто не откроет.
Михаил стоял и смотрел на нее сверху, высокий, выше Фени больше чем на голову. Взять такую одной рукой за воротник, а другой - у пояса и, как кулек, потрясти, бросить вон туда, на мягкий снежок. Пусть носом в сугробе читает свои лекции!
Сама-то знает ли она, что такое красота труда? И радость?
Какая может быть для человека радость труда, если у него всей силы, как у котенка! Михаил снова, еще внимательнее, вгляделся в фигурку Фени, казавшуюся особенно смешной в толстых ватных штанах.
- Зато вы очень кра-сиво работаете. Радостно! Только лесу вот почему-то не привезли...
Феня молча отступила назад. Тут, где сейчас топтались они, в мокрой ледяной кашице отпечатались ее следы - маленьких, подшитых валенок, 'Федосья на тонких ножках'. А подальше везде лед уже схватился светлой, скользкой корочкой. Феня оглянулась, чуть-чуть отошла еще, потом разбежалась и прыгнула.
Михаил не успел помешать. Звонко всплеснулась в проруби вода, маленькая волна подкатилась к его ногам.
- Федосья!.. Ат, дура!..
Девушка все же за что-то зацепилась руками. Она лежала животом на льду, болтала ногами в воде, силясь выбраться поскорее. Михаил перемахнул на другую сторону проруби, ухватил Феню за воротник, выдернул из воды, поставил на ноги.
- Эх!.. Ну... эх! - бормотал он. - Поскользнулась...
- Тебе вот этого только и нужно всегда: поиздеваться, - судорожно всхлипнула Феня. И пошла, волоча за собой мокрые полосы. - Подлый!
- Да я же... А, черт!.. Стой! Погоди! - заорал он. - Возьми сухую!
Он торопливо сорвал с себя ватную стеганку, чувствуя, как сразу спину колюче охватило морозным воздухом. Догнал девушку на выходе из снежного котлована, где узкая тропинка с выбитыми в ней лестничными ступенями круто поднималась вверх. Опередить Феню, стать ей на пути было совсем невозможно.
- Слушай!.. Ну, слушай!.. Надень...
- Уйди! Не надо мне твоего! - гневно крикнула Феня через плечо. И заплакала тонко, по-детски: - У меня ноги насквозь мокры-и...
- Ну, сапоги... Возьми... Отдам сапоги, - говорил Михаил, карабкаясь по тропе вслед за Феней и не зная, что ему делать со своей ватной стеганкой. Да постой же... Стой!
Сел, потянул с ноги сапог, исходя яростью и в то же время сознавая, как сильно он виноват. Еще потянул. Остановился. Уходит все дальше? Не побежишь потом за ней по снегу босой...
- Федосья!.. Кому говорят?.. Ты остановишься?..
Не отзываясь ни словом, Феня быстро поднималась по крутой тропинке. Михаил толкнул ногу обратно в сапог. Вскочил. Портянка сбилась, резала пятку, мешала идти. Он снова присел, переобулся, натянул стеганку, показавшуюся ему теперь железной - жесткой и узкой.
Девушка ушла далеко, брела по дороге уже под обрывом Читаутского берега. На дальнем горбатом мысу, как след недавно закатившегося солнца, алела узкая, медленно тающая полоска.
По всей протоке, неуклюже, будто лежащие белые слоны, бугрились пересыпанные метелями торосы.
Маленькой звездочкой в чьем-то доме на рейде вспыхнул первый огонек.
- Эх, черт! Эх, черт! - туго выдавливал на ходу Михаил, уже не пытаясь догонять Феню.
И даже сам не знал, к кому или к чему относились эти его слова.
4
С утра до вечера Цагеридзе пропадал на реке, переходя по нескольку раз с Громотухи на Читаут, к снежной дамбе и обратно. В контору он заглядывал на час, не больше, в самом конце рабочего дня, когда накопятся документы, нуждающиеся в подписи начальника рейда.
Забирая себе в папку подписанные чеки и платежные ведомости, Василий Петрович подмигивал: 'Такси. Шофер улицу ищет, а счетчик работает. Платить пассажиру'. И не трудно было понять, кого он подразумевает под пассажиром.
В другой раз, ожидая, пока Цагеридзе просмотрит бумаги, Василий Петрович, как всегда путано, рассказал ему историю о каком-то начальнике, на которого госконтроль сделал денежный начет около пятнадцати тысяч рублей. 'Вот и считай, - закончил он, - сколько, бывает, для своего кармана каждая буквочка на второй резолюции стоит: 'оп-ла-ти-ть!' Цагеридзе засмеялся: 'Я вам, кажется, написал довольно-таки длинную резолюцию. Выходит, мне каждая 'буквочка' будет стоить дешевле'. И Василий Петрович, хлопнув себя по ляжкам, тоже захохотал: 'Люблю ловкое слово, начальник! Но, имей, подсчеты не забываю'.
От трудного хождения по неровным и скользко текучим снежным тропинкам, а порой и совсем без тропинок, у Цагеридзе стала сильнее болеть нога. Баженова говорила ему с упреком: 'Николай Григорьевич, ну зачем вам самому обязательно каждый день бывать на реке? Бригадиры опытные. Как им сказано, так и сделают'. Цагеридзе шутливо грозил ей пальцем: 'Как это понимать, Мария? Бригадиры опытные, им место на реке. Начальник неопытный, место ему в конторе, возле бумаг. Вас правильно понимаю? Но я не согласен! Мне тоже хочется стать опытным'. Баженова не отступала: 'Так вы бы тогда хоть на лошади ездили! Поберегите ногу. А Павлик совсем измучился от безделья'.
В этом Цагеридзе с Баженовой согласился. Но разъезжал по реке все же с чувством внутренней неловкости: такими - на лошади среди пеших рабочих - ему представлялись подрядчики дореволюционной поры.
На этот раз Цагеридзе несколько припоздал, задержался возле ремонтной мастерской - обдумывал вместе с механиком, как быстрее поправить на тракторе поломанный гребок. Ведь угораздило же парня сослепу наехать на неподрубленный торос! Добрый Косованов и тот сказал: 'Такие штуки законно за личный счет виновных ремонтировать нужно'. Тракторист не заспорил, только вполголоса выругался. И Цагеридзе почувствовал: именно вот за эту поломку наказывать, бить парня по карману нельзя.
К конторе Павлик подвез Цагеридзе, когда там уже не было никого, кроме непременного Василия Петровича. Бухгалтер сидел в кабинете начальника, за его столом. Он дожидался - подписать документы.
Войдя в кабинет, Цагеридзе поморщился. Было накурено так густо, что он сразу поперхнулся. После свежего, морозного воздуха особенно противным казался кислый, режущий запах табака. Бухгалтер читал какие-то бумаги. Цагеридзе с неприязнью отметил: из его, начальника, папки с надписью 'Для доклада'.
Эту папку со свежей почтой ему прямо в руки всегда отдавала Лида. Девушке было приятно 'докладывать' начальнику по каждой бумажке. Тогда она чувствовала себя настоящим секретарем.
Докладывала она неоправданно долго, подробно, стоя у Цагеридзе за спиной и держа перед ним в вытянутой руке очередную бумагу. Цагеридзе чувствовал себя как-то связанно: он смотрел на документ и невольно видел очень близко тонкую, белую, с голубыми жилками руку Лиды, а на волосах у себя ощущал ее неровное, теплое дыхание.
Окончив свой рабочий день и полагая, должно быть, что начальник задержится еще надолго, в этот раз Лида ушла, оставив свою папку на столе Цагеридзе, любопытный же бухгалтер, 'второе лицо', бесцеремонно завладел ею. Так подумалось Цагеридзе, как только он вошел в кабинет. И хотя это очень ему не понравилось, он в первый момент не подал виду, а с напускным безразличием спросил:
- Что нового в моей почте, Василий Петрович?
Бухгалтер медленно поднял голову, оторвался от чтения и, вглядываясь в тонкие струйки морозного пара, поднимающиеся от дохи Цагеридзе, сказал:
- Крестец беда как сверлит. На худую погоду. Займется большая пурга работам гроб! А что в твоей почте - не знаю. Не видел. Не читал. Читал казенную почту. Разное в ней. Заявления. Письма. Радиограммы.
