Михаила. Он подбежал к только что опущенной свае, похлопал рукой по ее шершавой коре, закричал радостно: 'Крепко стоит!' Как будто оттого, что это - первое - бревно опустилось концом в воду, хотя, может быть, всего и на тридцатисантиметровую глубину, оно могло стать иначе, чем другие его предшественники.
Откуда-то сразу появился Шишкин. Спрыгнули сверху Цуриков с Мурашевым. Подошли еще мужики. Потом комочком по косогору скатилась и Феня в толстых ватных штанах навыпуск - чтобы не засыпался снег за голенища. Всем было интересно поглядеть, как станет в Громотухе первая свая.
- Ну, чего, чего? - уговаривал Шишкин. - Все-то зачем сбежались? А ну, по своим местам! Когда полностью поставим запруду, вот тогда и будем ее рассматривать.
Но все знали, и сам Шишкин тоже знал: так вот собираться, глядеть на самое интересное люди, хоть ты что, а будут! И не только - закончив полностью работу. Человеку обязательно нужно видеть свой труд в живом движении.
Кому захочется посмотреть хорошего бегуна только на финише? Даже услышав заранее, что прошел он дистанцию с превосходнейшим результатом! Интересно посмотреть, как он бежит.
И возле первой сваи, оттиснувшей пусть только на несколько сантиметров, но уже саму Громотуху, возле сваи, заставившей по-иному взбурлить воды реки, - нельзя было не постоять, не поговорить.
Как следует. Многозначительно.
С того часа, как Цагеридзе подписал приказ о постройке запруды на Громотухе, приказ, по которому вся полнота ответственности за дерзость замысла падала лишь на него, - именно с того часа ее взялись разделять наравне с начальником все рабочие рейда. Не юридически, не давая подписок об этом, не вынося резолюций, просто - делами. Люди поверили: таким способом лес можно спасти! Можно - если всем, только всем, поработать как следует, на совесть, от чистой души. Поработать, зная, что упущенные сроки могут все их усилия обратить в ничто. Поработать, зная, что даже сделанное добротно и в срок может вдруг загубить неодолимая стихия. Но это ведь река, сплавное дело! А волков бояться - в лес не ходить.
И потому любая удача в работе становилась большой общей радостью, а всяческие препятствия и помехи - личной бедой каждого.
Михаила начало прохватывать холодом. Он провел рукой по ватной стеганке, к ледяной горошек, стуча, посыпался на землю. Еще сильнее заныли ступни ног. Надо скорее опять за работу, размяться. Он нацелил свою пешню в прорубь.
- Эй, стой, Куренчанин! - сказал ему Цуриков. - Ты чего же зря долбишь? Лес-то, гляди, весь у нас вышел. Потому и мы с Виктором пошабашили. Воду откроешь, а за ночь при таком морозе майна твоя наполовину в сплошной лед обратится.
- Как так: вышел весь лес? - удивился Михаил. И замер с пешней, приподнятой, как пика. - Почему не привезли? Семен Ильич!
Шишкин только развел руками:
- Ну, нету больше леса. Действительно. Весь, что был завезен, в дело вложили. А ты, Леонтий, тоже парня зря не пугай, майна за ночь насквозь никак не промерзнет. Тем более - вечер. И завтра успеется. Ладно. Кончай, мужики.
- Значит, и эту, готовую, даже нечем заполнить?! - побалтывая концом пешни в проруби, почти закричал Михаил. Ему вдруг стало жаль своего труда: половина пропадет впустую. - Семен Ильич! Почему же леса в достатке не подвезли?
- А это не меня - Афину спроси. Она из бригады Ивана Романыча. На их совести лесом нас обеспечивать. Домой, ребята!
И Шишкин зашагал к тропе, подобно лестнице ступенчато пробитой в снегу на выходе из котлована.
За ним потянулась сразу и вся бригада.
- Афина Паллада, ни склада, ни лада, - вслед прорабу, презрительно смакуя слова, проговорил Михаил. - Эх, Феня, Федосья, бегает по полю, а пора бы к некрополю...
- Рифмуете? Ужалить хочется? Некрополь - город мертвых, кладбище. Вы это знаете? Или просто по невежеству своему такую рифму подобрали? - услышал Михаил у себя за спиной голос Фени.
Михаил быстро повернулся. Как это могло получиться? Он был твердо убежден, что Загорецкая пошла домой в числе самых первых. Он ясно видел, как девушка медвежонком, в своих толстых ватных штанах, карабкалась, припадая на руки, по крутой снежной тропинке.
Рядом с ними сейчас не было никого.
Михаил великолепно понимал, как переводится слово 'некрополь', но, произнося вслух свои, неожиданно сложившиеся в уме прибаутки, он не хотел уколоть именно Феню. Под Афиной, Федосьей, в этот раз он подразумевал вовсе другое, что-то такое вообще беспомощное, 'на тонких ножках', может быть, даже бригадира Ивана Романыча Доровских. Словом, черт его знает, что он подразумевал, теперь и самому не разобраться.
Железно стиснув челюсти, Михаил уставился тяжелым взглядом в прорубь, где мелкие льдинки уже скреплялись прозрачной, словно стеклянной пленкой.
- Рифму подобрал я такую по невежеству своему, - с нарочитой, видимой медлительностью выговаривая каждое слово, наконец сказал Михаил.
Это походило на извинения. Но по принципу: 'Ладно, возьми, черт с тобой!' И Феня немедленно ответила Михаилу:
- А может, сорвалось от прямой души? Это ведь все же лучше.
И если бы сейчас Михаил переменил тон или подхватил просто, без ерничества, Фенины слова, они, наверно, побрели бы с Громотухи рядом, не торопясь догонять ушедших вперед, побрели бы, дружно беседуя, так, как давно уже хотелось Михаилу. Но он захохотал горласто и презрительно:
- Нет, нет! Я только по невежеству!
Он не сумел перебороть себя, не смог остановить, сдержать глупейший смех, даже отлично понимая, - нехорошо, очень нехорошо получается.
У него страшно мерзли ноги, но после этих слов своих он все же не решился сразу повернуться и пойти. Такую беспримерную грубость и такую крайнюю глупость он пока еще не мог себе позволить. Ему в далекой, смутной надежде казалось, что как-то потихонечку, помимо его усилий, но все сейчас обойдется - гроза пролетит стороной. Он ждал: девушка засветится добродушной улыбкой.
Михаил стоял как раз на дороге у Фени, и ей теперь приходилось ждать, когда он освободит путь, двинется первым. Тропиночка узкая. Иначе - лезть в глубокий, рыхлый снег. Или перепрыгнуть через довольно-таки широкую прорубь.
И Михаил, в замешательстве переступая с ноги на ногу, поглядывал, словно перед ним торчал столб, поверх головы девушки на крутые снежные откосы.
В котловане теперь они оставались совершенно одни. Здесь было как-то по-особенному глухо и тихо. Надвигались серые сумерки. Со стороны Читаута доносился едва различимый, сверлящий Женькин голосок - частушечка: 'Я без чаю не скучаю...' Михаил кривил губы: Максим, как челнок, все время качается то к Ребезовой, то к Федосье. А Федосью эту совсем не поймешь.
И все-таки уходить отсюда не хочется...
- Вы удивительный человек, - вдруг сказала Феня, - вы все время ломаетесь. А зачем?
- Ло-ма-юсь... - рубя это слово на отдельные слоги, насмешливо проговорил Михаил. - Я ломаюсь, а она не ломается!
- Коза. Бэ-ээ! Вот так вы всегда разговариваете. - И Феня властно махнула рукой. - А ну-ка, пропустите меня!
Михаила передернуло. Такого поворота в разговоре он никак не ожидал. 'Коза' под корень уничтожала всю его мужскую гордость и силу. Коз пасут, привязывая на веревочку... 'Бэ-э-э!..' Эта колючка с обмороженным носом дразнится, будто ему всего десять или двенадцать лет...
- Дороги здесь никому не закрыты, - зло сказал он, не двигаясь с места. - Никому. Ни людям, ни козам.
Феня покачала головой, туго замотанной в шерстяной платок. Не снимая варежек, подула в кулаки, постукала ими друг о друга.
- Мама моя! Вот характер. Нет, это уже не коза.
