Работать на сплаве приходится в постоянных схватках, в борьбе со стихиями, а стихии - они ведь бывают всякие...
Третье препятствие заключалось в том, что каменное ложе Громотухи было все сплошь из крупных валунов. Всего бы проще - забить сваи в два ряда, меж ними насыпать гальки, и готово. Но здесь сваи никак не годятся, в грунт они не пойдут - гранит не расступится. Так что же делать? Рубить, что ли, из бревен коробки - 'ряжи', - как для капитальных мостов?
Идею подбросил снова Михаил. На этот раз очень удачную, жизненную. Это потом уже инженер Цагеридзе вычислил все размеры и сделал чертежи. Это потом прораб Шишкин внес в чертежи свои дополнения. Потом Федосья на тонких ножках сообразила, как поступить, чтобы хвойные вершинки, которыми придется бутить запруду возле самого дна, потоком воды не выбивало: речка недаром Громотухой зовется - течение в ней бешеное. Пожалуй, не сыскалось вообще ни одного человека, чего-нибудь не придумавшего потом. А первая мысль все же была его!
Михаил глядел, глядел тогда на ледяной панцирь Громотухи и вдруг развел руки в локтях, сцепил в замок пальцы.
- А если вот так! Как ворота! Только полотнища, каждое подлиннее. Чтобы закрылись ворота, а против течения вроде бы конус такой получился. И никакая сила его не продавит. А столбы для ворот - пожалуйста!
И на том и на другом берегу росло по нескольку толстых сосен. Случайность? А в сплавном деле и надо всегда уметь любую случайность поставить себе на пользу. Сосны же действительно могли быть такими столбами, что никакая сила их не выворотит.
Вот тут в пай с Михаилом вошел уже инженер. Вычертил на бумаге полотнища ворот, похожие на двойные рамы, между которыми пройдут сваи.
- Зачем их в грунт забивать? - сказал Цагеридзе. - Пусть себе они спокойно стоят на камне. Рамы высокие, плечо рычага получается такое - сам Архимед позавидует. Не пошатнутся сваи. Молодец, Куренчанин! Ах, почему не гидростанцию строим!
В тот вечер Михаил сказал Максиму небрежно, совсем мимоходом:
- А знаешь, Макся, ты зря согласился пойти на дамбу. Первая линия все же у нас, в нашей бригаде. Настоящая мужская работа. И смекалка нужна. А у вас что: в снежки играть с девчатами? Куплеты петь с ехидой Женькой?
Максим виновато пожал плечами.
- Я бы, конечно... Да уж куда поставили! Николаю Григорьевичу виднее. А Ребезова...
Он не сказал, что - Ребезова. Он сам не знал этого. Но и согласиться безропотно с презрительными словами Михаила о Женьке он тоже не мог. Максим не понял - и чего ради Михаил вообще затеял такой разговор?
До него тогда еще не дошла молва об интересной выдумке друга.
В тот вечер Михаил сам первый потянул Максима на танцы. Зевая особенно широко, он сказал:
- Давай, Макся, сходим разок. Чего же все дома и дома сидеть?
Ему думалось: там, на вечеринке, только и будет разговора что о нем, о его удивительной смекалке.
А разговора такого почему-то не было. Просто танцевали, играли в 'ремешки'. Будто каждый день на рейде такие прекрасные идеи рождаются! Это Михаила обидело. Чего-чего, а поговорить-то бы следовало. Отметить общественным вниманием. Не худо бы, между прочим, даже и портрет его на доску Почета поместить...
Ущемленное самолюбие долго мучило Михаила. Но весь этот день, закончившийся для Максима горькими неприятностями, Михаил проработал уже в отличном настроении. Еще бы: над Громотухой замкнулись 'ворота'! Как там ни считай, а все же его, Михаиловой, выдумки 'ворота'!
Правда, они были пока совершенно сквозные, похожие на оконные переплеты, в которые еще не вставлены стекла. Построены из круглых бревен, обтесанных лишь там, где требовалось поставить крепления. Но по верху ворот рабочие теперь уже перебегали с одного берега Громотухи на другой. И это было свидетельством явной победы над нею.
Теперь следовало вырубать лед. А потом сверху, сквозь узкие щели в двойных рамах 'ворот' и сквозь прорубь, торчком и вплотную друг к другу опускать на гранитное дно Громотухи тонкие бревна - сваи. У Михаила мелькнуло сравнение: все равно, что в обойму набирать патроны.
Рубить лед было трудно. Вода хотя и не выбрасывалась вверх тугими фонтанами, как в первый раз, когда делались пробные лунки (теперь накипевшая толща наледи не позволяла ей этого), но все же, едва лишь узкое острие пешни пробивало во льду сквозное отверстие, в нем сразу вскипали бурливые ключи.
Минута - и вся прорубь до самых краев наполнялась водой, дымящейся и словно дышащей. Вверх - вниз, вверх - вниз... Пешню приходилось совать в прорубь наугад, вслепую, обдавая себя при каждом ударе целыми каскадами холодных брызг, сразу превращавшихся на одежде в ледяные горошины.
Но Михаилу это нравилось. Это была не просто работа, а борьба. Хитрая и ловкая борьба с Громотухой. Здесь происходило что-то похожее на фехтование: суметь мгновенно уклониться от опасного выпада противника и тут же ответно нанести ему шпагой быстрый и точный удар.
Михаил наслаждался.
Зябли ноги в высоких резиновых сапогах, хотя он и навертел по нескольку портянок. Ломило от холода пальцы рук, потому что скользкий черен пешни все время приходилось сжимать очень крепко, а брезентовые рукавицы с шерстяными варежками внутри насквозь промокли. Словно стальной кольчугой облепило ледяными шариками и грудь и плечи. С шапки тоже свисали короткие сосульки. Ничего! Пустяки!
Лицо у Михаила горело, жарко было спине, мускулы так и играли.
Держись, Громотуха!
Вода в проруби казалась совершенно черной, в ней медленно кружились угловатые зеленые льдинки, все время постепенно всплывающие наверх. Зеленой виделась и окружающая прорубь мокрая кашица из снега. Рабочие с горы скатывали бревна, поднимали метельные вихри, долетавшие и сюда. Посмотреть на небо, серое, мутное, - стоишь словно в глубоченном колодце. От чего-нибудь вздрогни земля, и сразу рухнут на тебя эти неимоверно высокие белые лавины, сторожко нацелившиеся со всех четырех сторон.
А хорошо! Красиво! Михаил прежде никогда еще не видел такой красоты. Почему? Да, может быть, потому, что для этого нужна и вот такая, немного томящая усталость в руках и чувство ловкой, удачно выполненной тобою работы.
Виктор Мурашев с Леонтием Цуриковым, взобравшись на 'ворота', заводили в щель между рамами первую сваю. Она тупым концом глухо ткнулась в землю, стала торчком. Чешуйки облетевшей коры реденько припорошили снег.
За первой сваей быстро последовала вторая. И третья. Четвертая... На глазах у Михаила вырастал плотный, высокий забор.
Сваи шли, опускались, становились в ряд на сухом берегу, там, где росла огромная сосна, принявшая на себя роль главной опоры.
И по мере того как бревна подступали все ближе, ближе к проруби, выстраиваясь могучей шеренгой, стали сощуриваться глаза у Михаила. Нервно сглатывая слюну, он ждал, когда очередная свая упадет концом уже в воду. В воду - значит, туда, где поработала его рука, рука Михаила Куренчанина, нанося удары самой, именно самой, Громотухе!
Она не была большой рекой. Вернее, была совсем малюсенькой речкой.
Но Михаил сейчас возводил ее в ранг самых великих! Самых могучих... Только тогда и могла быть полной радость борьбы с нею, радость победы. Что на большой реке делают тысячи, здесь делают десятки людей.
Удар пешней на Громотухе стоит удара тяжелого копра на Ангаре, а торчком спущенная здесь в воду свая - все равно что кубометр бетона, уложенный в тело плотины на Братской ГЭС.
Нет, нет, Громотуха - гигант! Рубашкой-то все же, как говорила Булатова, эту реку не перегородить...
'Фф-ух!' - всплеснулся битый ледок в проруби. Тонкая пленка воды накатилась на резиновые сапоги
