подойдет к ним только тогда, когда заслышит у крыльца шаги Цагеридзе. Ей нужны свидетели.
Не вслушивалась Мария в слова Елизаветы Владимировны, но все же по какой-то далекой связи они вдруг воскресили в памяти давний вечер в красном уголке, когда так залихватски плясал Максим Петухов. А потом и она сама в неказистом, стареньком платье пошла танцевать с Цагеридзе, выручила его из трудного положения.
Как он тогда посветлел! Он сказал: 'О вас я тоже кое-что узнал дополнительно'. Ему было приятно, что о нем подумали. Сегодня, уходя на работу, он проговорил: 'Николай Цагеридзе удивительно счастливый человек. Почему? Мне не объяснить, я не знаю. Вы не поможете мне, Мария? Вы не скажете, почему мне теперь каждый вечер представляется торжеством? Почему мне всегда с утра кажется, что ледоходом непременно сорвет запань вместе с лесом, а вечером мне видится совершенно другое - ледоход закончился и все обошлось превосходно? Тепло, весна, щедрый праздник! И я держу в руках ледяной клад... Вы меня понимаете?'
Да, она его понимает. Человек живет своей мечтой, он счастлив тем, что каждый новый день приближает его к заветной цели. И надо в нем поддерживать твердую веру в это. Силой слов, силой сердца. Пусть ему будет сейчас, в эти трудные дни, легко и спокойно. Она делает для этого все. Она старается делать.
Пять вариантов плановых расчетов - это выполнено ею и не замечено Цагеридзе. Он принял их так, словно все они были сделаны еще до его приезда на рейд. Расчеты дались ей нелегко, как нелегко бывает кроить дорогой материал, если он оказался неожиданно узок, а прикупить уже невозможно. Пять вариантов... А сколько это ночных часов тяжелого напряжения мысли. Сколько вечеров и воскресений, проведенных за арифмометром в конторе!
Люди работают на Громотухе, на сооружении заградительной дамбы, не считаясь со временем. Нет никаких трудовых конфликтов и споров. И это тоже ее, уже месткомовские заботы, пожалуй, как и плановые расчеты, не замеченные Цагеридзе. Она собирала профсоюзные собрания, она ходила с Афиной в общежитие потолковать с людьми по душам. Есть все-таки какая-то особая сила в простой вечерней беседе за чашкой чаю! Не нужно было никого ни убеждать, ни уговаривать - всем и так понятно, что значит сроки для задуманного дела. А случалось, днем хмурился человек, вечером с ним вместе попили чайку, а наутро, глядишь, настроение у него стало лучше. Все это, может быть, слабая помощь для Цагеридзе, но из малого складывается большое. Для нее же, для Баженовой, это долг совести, обязанность ее души - отдать делу все, что только в ее силах. Работать иначе она не умеет.
- Маринька, ты куда, в какие облака унеслась?
- А! Разве?
- Предмет для исследования...
- Ну, если это предмет для исследования, - засмеялась Баженова, входя в строй обычных мыслей, - так давай тогда исследуем и еще один предмет. Когда ты наконец выступишь с беседой? Ух, как давно об этом был с тобой разговор!
- С какой беседой? Где? - удивилась Феня. - Я ничего не помню.
- Пожалуйста, могу помочь. С беседой на тему: 'Что такое любовь'.
- Ну, Маринька! - всплеснула руками Феня и налилась румянцем. - Если это без иносказаний, тогда я вспомнила. Только как раз на это я и не соглашалась. На людях говорить о любви, учить их - пошло. И глупо. Никто по установкам месткома и по советам лектора любить не будет. У каждого человека своя собственная и совершенно единственная любовь, ни на какую другую ни в чем не похожая... Да, да! Совершенно единственная. Для двоих только. Вот и пусть беседуют люди вдвоем, друг другу объясняют, 'что такое любовь', именно их любовь.
- Уклоняешься от общественной работы, - посмеивалась Баженова.
- Почему? Я могу... Я хотела. О чем-нибудь красивом. Вот беседа: о древних греках. Они знали толк в красоте!
- Не лиси, не лиси, Афина, - сказала Баженова. - Уж коли так, поищи чего-нибудь к нашим дням поближе. Может быть, о красоте подвига?
Феня на минуту задумалась, держа недочищенную луковицу в руке и отводя ее как можно дальше от себя, чтобы не ело глаза.
- Маринька, полагается обязательно знать, испытать, увидеть то, о чем говоришь, - ответила она. - Иначе, у меня во всяком случае, ничего не получится. Будет скука ужасная. А подвига настоящего сама я ни разу еще не видела. Ну, как я смогу своими словами передать его красоту? А повторять, что другими тысячу раз уже было написано... Читали же люди!
- Ты не очень права... - начала Баженова. И прикрикнула: - Луковицу-то, луковицу кроши побыстрее!.. Во-первых, не все люди читали и не всё читали, что было о красоте подвига написано. Значит, уже повторений не бойся. А во-вторых, живое слово всегда иначе, сильнее действует, чем написанное...
- Когда оно совсем, целиком свое, - упрямо вставила Феня.
- Может быть, не спорю... Что же, поищи свое. Но на крайний случай, поверь, совсем-совсем неплохо напомнить и чужое, если оно большое, сильное, вечное. Есть слова, лучше которых никогда не скажешь. Но я не заставляю. Пожалуйста, рассказывай о том, что ты сама видела, знаешь...
- Есть люди, одни тяжело и безрадостно, а другие очень легко и красиво работают... - Феня отчаянно замахала руками: лук все-таки заставил ее заплакать. - Ой, не могу!.. Ой!.. Но я не понимаю, Маринька, я не знаю, как это объяснить...
Лук щипал глаза невыносимо. Слезы туманили все вокруг. Все предметы представлялись фантастически искаженными. Нож с невероятно широким лезвием и в крупных зазубринах, как поперечная пила. Электрическая лампочка вытянулась над столом длинной каплей, вот-вот сплетением радужных колец она упадет прямо в горку муки. Стол прогнулся корытом. У оконной рамы раздвоились переплеты, а у Марии стало четыре руки.
Феня подбежала к умывальнику, уткнулась лбом в полотенце, висевшее рядом на гвоздике, и облегченно вздохнула. Полотенце было прохладным, чуточку влажным. Феня терлась лицом, не беря полотенца в руки, запачканные луком и мясом. А сама между тем думала, что если ей придется говорить о красоте труда, то непременно нужно будет говорить о Михаиле. Никто не работает так красиво, как он. Но ей самой не разгадать - почему это. А расспросить Михаила...
Баженова хохотала:
- Афина, вот тебе лучший пример, как люди работают, обливаясь слезами...
- И другой пример, - слегка сердясь, откликнулась Феня, - другой пример, как люди потешаются над бедой товарища.
Она снова присела рядом с подругой.
Под окном заскрипел снег, послышались шаги, резкие, мужские. Но это не были шаги Цагеридзе, всегда на правую ногу ступающего тверже, чем на левую.
Баженова вопросительно повернула голову: 'Кто бы это?' А Феня догадалась сразу: идет Михаил.
Вот так бывает очень часто. Едва подумаешь о человеке, и он сейчас же тут как тут. Михаил к ним никогда не заходил, но сегодня, после истории на Громотухе, он не мог не прийти. Феня это знала твердо. И удивительно было лишь то, что он так долго не шел.
Интересно, как он будет оправдываться, извиняться? И что тогда подумает Мария, которой Феня уже два раза подтвердила: на Громотухе она была совсем одна. Феня растерянно засуетилась, наводя на столе порядок. Пальцы у нее подрагивали. Ах, все-таки лучше бы поговорить с Михаилом не сейчас...
Вошел Максим.
Застенчиво улыбаясь и лунно светясь всем своим широким лицом, он сдернул шапку с головы, сказал виновато:
- Добрый вечер! К вам можно? Не поздно еще?
Феня сразу вытянулась, разочарованная. Она ждала, хотя и боялась, прихода Михаила. А этот... Даже видеть сейчас Максима ей не хотелось. Будет сидеть, сутулясь и не раздеваясь часа два, мять в руках шапку, рассказывать какие-нибудь пустяки, все повторять 'мы с Мишкой' и поглядывать попеременно то на нее, то на Марию. Чудак парень! Как только Женька Ребезова чем-нибудь его обожжет, он сейчас же сюда бежит.
- А-а, Максим! Добрый вечер! - ответила Баженова. - Вот кстати. Снимайте шубу. Поможете нам делать
