Повертела головой. Ничего! Эта маленькая нервная встряска быстро пройдет. А большее - потом - она выдержит. Все, что только в возможностях человека, она выдержит! Сейчас надо лечь и уснуть. А утром в лабораторию и на рентген.
Она перелистала 'направления', которые вручил ей Лев Ефимович. Этот суровый, строгий хирург оказался вовсе не таким уж сухим, бессердечным, каким он представился ей вначале. Он почему-то все время называл ее 'человеком'. Видимо, этим хотел ее ободрить и возвысить, сказать: она, человек, имеет право на самое драгоценное, что от природы положено иметь людям. Пусть она не сомневается в этом своем праве. Спасибо ему за 'человека'!..
Что такое шок? Зачем она об этом спросила хирурга? Кто-то ей говорил, что бывает так: совершенно здоровый, крепкий человек, и вдруг умирает от боли. Это называется шоком. Неужели можно умереть на операционном столе только от этого - не выдержав боли?
Фу, о чем она думает!.. Лев Ефимович спросил: 'У вас кружится голова?' Да, у нее иногда кружится голова. Но какое это имеет значение? Разве это должно иметь значение!
Послезавтра она улетит домой и скажет Николаю... Но что она ему скажет, когда сама, по существу, не знает еще ничего? И будет знать лишь после стационарного обследования. Сказать Николаю 'да' она сможет только в том случае, если 'да' прежде ей скажет Лев Ефимович. И скажет это ножом хирурга. Не иначе! Возвратившись сейчас на рейд, надо будет просто попросить отпуск на два месяца. Будто бы съездить 'на юг', отдохнуть. Ей полагается отпуск за прошлый и за нынешний год.
Двух месяцев Льву Ефимовичу, наверно, хватит.
На рейде Николай сразу спросит: 'Мария?..' Ну что же, ответить так: 'По возвращении из отпуска. Мне нужно еще хорошенько подумать'. Зачем ему знать о настоящей причине, если этой причины скоро не будет? А если причина останется, тем более зачем ему знать!
Очень хочется есть. Она и крошки не брала в рот с самого утра. Волновалась, боялась разговора с хирургом. Теперь аппетит вернулся, значит, все входит в свою привычную норму.
Хочется музыки. Хочется шумно поговорить. Хочется посмеяться с чувством полного душевного освобождения. Разве Лев Ефимович не сказал ей: 'Надежда есть'?
Эх, взять да и пойти в ресторан! К Нине Ивановне, к ее 'приятным людям'. Выпить вина, посмеяться...
Баженова тихонько и удовлетворенно засмеялась: 'Да, да, Мария, ты должна обязательно 'выпить'! Поэтому возьми чайник, спустись к титану. Горячий чай - замечательно. А у тебя там, в тумбочке, и от завтрака что-то осталось...'
Она еще раз посмотрелась в зеркало - ничего, 'отошла', даже порозовела. Взяла с тумбочки никелированный чайник - никель ей уже не казался холодным и страшным - и приоткрыла дверь.
Отсюда виден был столик с телефоном, близко, всего в пяти шагах. У аппарата сидел мужчина в роговых очках и - привычная картина - сердито стучал по рычагу, пытаясь обратить на себя внимание телефонистки с междугородной станции. Резким рывком он сдернул с переносья очки...
Чайник выпал из рук Баженовой и с грохотом покатился по коридору. У телефона сидел Анатолий...
Очков он раньше не носил. Без очков Баженова сразу узнала его.
Резкий металлический звук заставил Анатолия повернуться. Он прищурился, вздрогнул и, как попало, косо бросив на рычаг телефонную трубку, поднялся.
Баженова быстро прихлопнула дверь. Какая нелепость! Как это могло случиться?..
16
Но в дверь уже стучали. Баженова не успела крикнуть 'нет!' - на пороге появился Анатолий. Он держал в правой руке чайник, а левой - поправлял очки.
- Марочка?! Действительно, ты? Вот встреча! Какими судьбами?
Рука была занята чайником. Анатолий огляделся, куда бы поставить его, но чайник тотчас же схватила Мария правой рукой, и поздороваться Анатолию не удалось.
- Марочка, почему ты молчишь? Ты, может быть, не узнала? Столько лет... Я Анатолий.
- Нет, я вас узнала, Анатолий Данилович, - облизывая сохнущие губы, ответила она. - Но я не знаю, о чем мы можем с вами говорить.
- Да, да, конечно, - глядя в пол, сказал Анатолий. - Все это требует больших и сложных объяснений. Но если так неожиданно судьба нас столкнула снова, я все же не могу уйти, не услышав тебя.
- Вы уже слышали мой голос, - возразила Мария, - и, я полагаю, этого достаточно.
- Я хочу услышать, Марочка, какие ты сейчас имеешь ко мне претензии. Они вполне возможны. И я готов их удовлетворить. Как оказалось, мир тесен. Мы можем встретиться и еще. Но я предпочитаю встречаться с каждым человеком не как с врагом, а как с другом. Во всяком случае, как с добрым знакомым.
- Претензий, как вы это называете, Анатолий Данилович, у меня к вам нет никаких. Но есть одна просьба. Здесь, в Красноярске, и в этой гостинице я пробуду еще полтора дня. Послезавтра я улечу. Если нам случится опять где-то встретиться - пройдите мимо. Как добрый незнакомый.
- Марочка, я всегда охотно исполнял все твои желания. Готов исполнить и это. Но сегодня позволь немного поговорить с тобой. Ты не хочешь называть меня по-прежнему Толиком. Обидно. Но это твое право. Ты не хочешь ни о чем спрашивать меня. Тоже, Марочка, твое дело. Но зато у меня к тебе есть несколько вопросов. И я не могу уйти, не услышав на них ответа. Позволь мне сесть? Сядь сама. Поставь, пожалуйста, куда-нибудь этот чайник! Поговорим. Ты сказала: улетаешь послезавтра. - Он усмехнулся. - Как раз послезавтра и я улетаю. Может быть, мы вместе летим? Хотя, куда сейчас моя дорога, вряд ли у меня найдутся попутчики.
Мария только пожала плечами: 'не интересуюсь'. Но все же села. Нелепо стоять, если вошедший уселся. И еще более нелепо выгонять его со скандалом. Люди кругом. Пусть спросит, что ему надо, и уйдет сам. Мария угадывала, о чем он хочет, о чем обязан спросить. Но Анатолий начал разговор совсем с другого.
- Ты мало изменилась, Марочка. Такая же свежая и прелестная. А я, чувствую, ну, не постарел, а все же, что называется... посолиднел. Действительно, у него появился животик, круглее стал подбородок, немного поредели волосы, и говорил он теперь как-то одной лишь половиной рта, словно другая была замкнута, схвачена невидимой скобкой. Он продолжал: - Жизнь беспокойная, все время в разъездах. Только в среду из Архангельска, а сегодня утром снова в самолет. Совсем неожиданно, хотя и очень кстати. Работаю в Москве. Годы идут. Пора осваивать столицу. А ты, Марочка? Ты так загадочно исчезла из нашего леспромхоза, с Урала.
- Нет, я просто взяла и уехала.
- И по-прежнему служишь в лесной промышленности?
- В лесной.
- Да-а... Вот как?.. Странно... У меня в Москве комната. Всего одна. Небольшая. Жена, двое детей. Теснота чудовищная. А все же - Москва! Надеюсь получить приличную квартиру. Но вряд ли скоро. Ты как живешь, Марочка?
- Живу.
- Прости, не замужем?
У Марии задрожали губы. Как может, как может он задавать такой вопрос! Какое бесстыдство нужно иметь! Почему он не спрашивает о том, о чем он прежде всего, еще на пороге, должен был бы спросить?
Ответила, стараясь говорить как можно ровнее, спокойнее, безразличнее:
- Выхожу замуж. - И прибавила жестче, словно с вызовом: - Будут и дети. То, чего ты не хотел, а потом захотел.
- Не надо, Марочка, нам снова винить друг друга. Это было нашей общей большой бедой. И только бедой. Возможно, я был и неправ, называя это виной. Только твоей виной. Судьба, обстоятельства! И почему не могло правительство принять этот новый закон на несколько лет раньше! Не было бы тогда и надобности в той проклятой старухе. Все можно было бы сделать в больнице. Ты говоришь - 'дети'. Прости, а... разве мне неправду сказал тот врач? Вот негодяй!
- Нет, правду. Но есть на свете и другие врачи. Я не теряю надежд.
Она отвернулась. Ей было почему-то противно смотреть, как Анатолий медленно протирает платочком стекла очков.
