наполняет каждый час как знакомая музыка как сладость потерянная и снова найденная в то же мгновение
Есть нечто, что кричит что так кричит в наших жизнях
Нечто, чего нет там и что пронзает наши жизни болью без имени зовом столь старым что он как все боли мира, зовом столь пылким что он как любовь без дна для всех этих жизней потерянных жизней
А! найдем ли мы это нечто, чего не хватает так не хватает в маленькой секунде как в потерянных веках?
6
Черный Вагон
О, вековечный странник, что же ищешь ты? Бигарно, какая выдумка! Кто назвал тебя так? 'У меня нет имени', - ответил он, - 'нет страны, я живу возле моря - что касается всего остального, смотри выписку из моего свидетельства о рождении.' Затем, в один из дней своих путешествий, этих портов, этих пристаней без конца, всегда одинаковых, Бигарно высадился в... Безумии... полном. На пристани, но на пристани, как никакая другая, однако в этом же Времени, в стране, которая звалась Больше-Никогда. Но это Больше-Никогда, оно бежит, бежит - в вечность? Бетонная пристань, на ней рельсы, вагоны для скота. Люди из железа, автоматы на поясе, лающие приказы, и так много ошалелых бигарно, которых заталкивали ударами дубинок в эти вагоны. Десять, сто, пятьсот, неизвестно сколько, в каждый вагон, до тех пор, пока он не набьется, как сардинами консервная банка, куда последняя сардинка должна загоняться последним ударом дубинки. И раздвижные двери закрылись на ночь. Ночь, как на заре Веков. После этой ночи больше не было дня - никогда-никогда. Вы были мертвы раз и навсегда. Не было больше страны - никогда-никогда. Не было больше имени, кроме лагерного номера, 53766. Больше не было братьев, кроме как братьев по несчастью, больше не было знакомых людей, больше не было моря, земли и небес - это было на другой стороне, другой стороне всего: жизни, смерти и преисподней, в никакой дыре, которая, возможно, была дырой первого бигарно в мире, который цеплялся... за что? на голой скале. Как первый Идиот в мире, немой и ошарашенный, который не знал ни идиотов, ни мира, ни... чего? Было только огромное ЧТО ночи и небытия - возможно, это 'что' возникает, когда цепляешься за скалу. Раньше было начало, был конец, все было похожим. Теперь же не было ни начала, ни конца - это было... ничто. Однако это не прекращалось. 'Это' длилось три ночи и два 'дня' этого Времени, стоймя, бок о бок, как в вагоне сардин. В первую ночь - ничего: все были ошарашены. Иногда поезд останавливался в ночи и слышался автоматный треск - дыра в полу, побег?... Но из этого никогда не убежишь! Бежать, куда? От смерти? но не было даже могилы, чтобы 'где-то' ее избежать. Вторая ночь - снова стоя, но были номера, которые умирали стоя, не было места, чтобы умереть, и зловонные запахи - тоже стоя. Кто-то принимались выть, сходил с ума, пока сосед по номеру не заставлял его замолчать под ударами кулаков - иначе бы все сошли с ума. На третью ночь не было ничего, кроме молчания и нескольких смертей стоя - молчание... На третий день двери раскрылись, и они должны были выпрыгивать прямо в снег. И в голый Ужас. Бигарно-53766 сказал себе еще кое-что, как из глубин старого океана: это надо пре-о-до-леть. И он преодолевал это 536 дней и ночей. Но больше не было дней и ночей, они были похожи, не было ничего, к чему можно было бы прицепиться на голой скале. На пятьсот тридцать пятый день Бигарно вдруг почувствовал, что его внутренне что-то тянет; он повернулся на своем тюфяке - его сосед взглянул на него большими нежными глазами: 'Было близко...' Близко? 'Ты скажешь моей матери...' И на этом все, он умер. Пришел человек из железа, стянул с него арестантскую робу, отметил его лагерный номер, начертанный на груди, и - в печь. Бигарно больше не знал ни своего имени, ни названия своей деревни, ни имени своей матери - он был нигде. Снаружи высилась груда трупов. На пятьсот тридцать шестой день Бигарно был 'освобожден': выпущен в еще большую Ночь, потому что это был день всего мира, но он, Бигарно, был навсегда нигде.
7
Бигарно-Улитка у Ракообразных
Все же был этот сосед с большими нежными глазами, который оставил что-то, как послание. Возможно, это было все, что осталось у него 'человеческого'. Бигарно был мертв. Как заставить жить смерть? Притворяться? Это было невозможно - не-воз-мож-но. Как жить этим невозможным? Это как тысячи смертей свалились ему на голову, тонули в его сердце, как свинец. Было ли это из-за страданий, было ли это из-за 'Нет', было ли это из-за 'Да'? Случилось ли это от ужаса или все же от любви? Это была огненная дыра из Ничего. Ничего, это невозможно. Ни человек, ни зверь, ни рыба, ни пателла* на какой- либо отмели. Пустая раковина выпотрошенная, это невозможно. Без прародителей, за один раз. Впрочем, все предки были уже мертвы, это была смерть конца - конца чего? Это было ужасное ЧТО - физиологически и как рана в сердце. Черная рана, огненная, неизлечимая. Эта рана была, возможно, всем-что-есть. Как вылечить смерть, которая все же бьется? Делать видимость - это невозможно. Или же стать еще одним трупом - мне не нравятся кладбища, мне не нравятся все их притворства. Как выжить в катаклизме? Это было как миллионы лет назад. Как первый бигарно должен был заполнить 'нечто' - но 'наружная корка' образовалась позднее. Было что-то до этой корки. ЧТО же это было? Это была не метафизика, это была прото-физика, жгучая, кровавая и ранящая - да, действительно, нужна была корка, чтобы прикрыть эту рану, либо предать ее забвению. 'Люди', это была корка забвения. Экс-Бигарно не мог забыть. Но он и не мог жить просто так. Было слишком больно. Он не мог больше ненавидеть эти другие корки, которые жили в своем Ужасе, это было так, как ненавидеть самого себя, но он не мог больше и их любить - можно было бы любить просто так, как бурые водоросли на отмели, как те нежные большие глаза, которые ушли в смерть. Была Нежность на дне этой корки. Это было последнее немое слово жизни. Так что? Тогда что, черт возьми! Это что - оно было, возможно, первым немым словом жизни. Эта Нежность - она, возможно, была последним не найденным словом - не могущим жить в этой корке. Тогда, в тот день, наш первозданный Идиот эпохи до мудрецов, до священников, до ученых не-идиотов, последовавших за ними, отправился читать последние прописные мудрости мыслителей не-идиотов. И вот однажды, в какой-то гавани на какой-то особой и неопределенной долготе, он наткнулся на мудрость мыслящих ракообразных - наш современный кровоточащий Идиот умел все же читать - и увидел грандиозный заголовок: Бытие и Небытие. Небытие - это понятно, это было прожито, а вот бытие... что это такое? Оно ушло с большими нежными глазами. И он прочел, изумленный, в конце пятисот страниц этой скучной мудрости не-идиота:
Человек - это напрасная страсть.
Тогда Бигарно, экс-закосневший и полный идиот, застыл в немом молчании на этой пристани на берегу черной речки, как тот умерший человек, с груди которого списывали лагерный номер. Это был такой Скандал - сметь формулировать подобные мудрости... В какой стране, на каком континенте или планете, в конце стольких тысячелетий смертей кровавых и нежных, возможно было такое? Этого мудреца, совершенно ракообразного и не-идиота, нужно было впихнуть в Черный Вагон, чтобы он научился жить. И наш Экс-Бигарно номер 53766, узнав об этом черном Скандале, поклялся, что больше не будет - но Больше-Никогда - номера 53767 на пустой раковине. Он взял свои манатки и навсегда ушел с этого черного Континента, покрытого касками и митрами и закостеневшего, ушел с этой долготы Небытия и Смерти, чтобы поплыть к 'нечто', что еще не существовало. И к черту на кулички.
Там, вблизи неизведанного водопада, вскрикнула трясогузка. И человек посмотрел. Возможно, он пережил исчезнувшие миры?
8
Путь, которого еще нет
О, малыш, есть старая рана, которая кричит в глубине человека. Бигарно долго прижигал свою рану, на множестве широт и долгот, на множестве пристаней, но всегда было так, как если бы дыра становилась все более глубокой, а огонь все более жгучим, как безнадежное ничто. И где было это 'нечто иное'?... И это ничто было таким жгучим, что оно было единственной вещью, как сплетение Да и Нет, как жизнь и смерть бок о бок, обнявшись как супруги в одном и том же теле; и было то одно, то другое. Когда становилось совсем невмоготу, он шел еще дальше, менял окружение, и это 'еще дальше' было другой дырой, которая сразу же ловила его, как ничто, которое все же было. Как быть старому первому бигарно, который хотел бы стать человеком, тогда, в конце веков? Как быть старому никакому человеку, который хотел бы стать 'чем-то', там, в конце... чего? Возможно, в конце своего износа. Надо было 'износить' немало шкур, жестоких людей и маленьких скотов, а также несчетное количество хорошеньких людей, которые были не так уж хороши. Так что Бигарно шел и шел, благо что это было единственным, что мог делать человек на двух ногах. Углублять свою дыру, чтобы придти... куда-то. И всякий раз, на той или иной пристани, спадала какая-то маска: это ранило немного больше, это жгло немного больше, это было так, как идти наперекор всему миру: дьяволам, богам, змеям и всему содому. Это была как большая Жажда, как старая нескончаемая пустыня, которая продолжалась просто из-за того, что была жажда. Он бросался на все: хорошее, плохое. И ничто не было ни хорошим, ни плохим. Или же то и другое было переплетено, как любовники, как еще одна жажда. Остановиться означало смерть - это моментально уподобиться ракообразным. Он не хотел 'преуспеть': каким бы ни был 'успех', он был бы успехом старых 'корок', самоуверенных и торжествующих; и он не хотел потерпеть неудачу, потому что от этого стало бы только больше на одно известковое отложение старого головоногого на взморье - эта 'голова' была старым Несчастьем. Тогда чего же он хотел, этот бедный странствующий Бигарно? Того-чего-еще-нет. Очень трудно стать тем, чего нет. Это ночь, и ночь без глаз,
