В последний вопль я вложил довольно расплывчатый смысл: я даже сам не очень понимал, что имел подразумевал под словом 'будет'. Но старушка побелела, затряслась и готова была бухнуться мне в ноги, ибо посчитала, что я грозил именно ей.
- Эти двое же приходили к вам... А учительская дочка - что от нее может быть?! Я не знала, не знала, что она контра!
- Да никакая она не контра. Успокойтесь! - сказал я и сам немного успокоился. - Я только имею в виду, что ко мне просто так никого не допускать! Простая мера предосторожности...
- Но у вас ведь пропало что? - высказала хозяйка по-простонародному прозорливую мысль.
- С чего вы взяли? Что за подозрения на уважаемую женщину? Я просто указываю вам, как впредь быть в таких случаях... И никого никогда не пускать.
Оставив хозяйку, я вышел на улицу. В доме Свешницких Елизаветы не оказалась. Сам хозяин был не очень в духе.
- Знаете, Александр Федорович... Может, мне и не стоит говорить об этом, но я все-таки отец! Вы много времени проводили с моей дочерью раньше, и я невольно ожидал какого-то решения с вашей стороны...
На секунду я смешался. А потом вдруг перестал чувствовать себя, мною стал управлять кто-то неведомый. Я усмехнулся и сказал:
- Павел Андреевич! Ваша мысль устремлена к звездам, к будущему человечества, а вы отвлекаете ее на рассуждения, достойные старорежимных мещан. Вы мне сами говорили, что в космических колониях на людях даже не будет одежд, поскольку они могут только стеснять движения. Неужели вы говорили неискренне, неужели для вас все это только игра воображения, а не смысл существования?!
Старик задрожал, болезненная морщинистая складка прорезала его лицо.
- Вы правы, - сказал он, - вы правы.
Тогда я сразу ушел, но на другой день получил сведения, что Лиза вернулась и ей нехорошо. И вот я впервые увидел ее после того поступка. Она полулежала, и мы были наедине.
- Лиза, как вы посмели? - сказал я нарочито грубо, хотя мне было страшно и стыдно. - Вы низвели, может быть, последнюю идею в моей жизни до какого-то выяснения личных отношений...
Я осекся. Она ничего не ответила.
- Ну я ни о том. Вам... плохо?
- Да. Но я... не жалею. И вам не советую, Александр Федорович.
- Как же, как же, вам ведь плохо!.. Я говорил с нашими врачами, но они ничего не могут объяснить. Я... привезу вам того доктора. Я его за шиворот притащу! Я сегодня же выезжаю.
- Не надо. Он не виноват... Это только мы с вами.
- Это только я!
- Нет, только я. Я к вам влезла в дом, как воровка. Вы меня простите... простите, простите...
Она говорила это слово, как будто обсасывая его со всех сторон, как леденец. Она находила в этом удовольствие - я впервые увидел, как действует мое лекарство, и волосы зашевелились у меня на голове. Тут не было бессмыслицы - тут был именно тот странный смысл, который я жаждал видеть у своих испытуемых. Повторяя любое слово много раз подряд, вы, как в детстве, опускаетесь куда-то в удушливую и заманчивую глубь. Но намерения Лизы были еще хитрее: она пугала меня и даже издевалась надо мной, она нашла алмаз, называемый властью над другим человеком, и не собиралась отдавать его.
Да, с того дня общая странность и нелепость мира приобрела для меня человеческое лицо, лицо Лизы.
Я сбежал по лестнице. Вскоре я узнал, что Лиза в беспамятстве, и сразу же оказался на вокзале.
Не помню, как я ехал, но доктора в его городе я не застал. Доктор уехал в большевистскую столицу. Я воспользовался прошлой бумагой и при помощи местного 'дзержинского' устроил повальный розыск, допросил всех врачей. Я знал, что, когда доктор вернется, шуму будет много, поскольку он, как и наш Свешницкий, тоже был весьма известен в Москве. Но я давно уже жил с самоубийственным ощущением и теперь был даже рад растравить его.
Однако доктор как будто чувствовал возможную слежку и умудрился уехать именно частным порядком, не выписав себе командировки и не поставив в известность о будущем месте пребывания никого из сотрудников, семьи же не имел. Потому я сообразил, что лучше вернуться в Энск: если я все же решусь ринуться в Москву на поезде, наш город все равно ближе.
Две мысли мучительно боролись в моем мозгу все это время: одна мысль, что все случившееся есть воздаяние мне, и другая - что все, напротив, идет наилучшим путем, затронув дорогого мне человека и тем самым позволив видеть и чувствовать претворение в жизнь своей идеи ближе всего, сделав опыт фактически над собой. То я уже подходил к тому, чтобы с облегчением посчитать себя слабым и подлым, - оказывается, и это может служить успокоением в определенных обстоятельствах! - то, наоборот, готов был убедиться в спасительной правильности судьбы подобно утопающему, который видит сквозь водную толщу тянущуюся к нему руку спасителя. Но ни то, ни другое не могло победить, и я сумел отвлечься только тогда, когда случайно поднял голову и увидел сквозь открытую дверь купе двигающегося по коридору Керемета.
Он шел в мою сторону, еще не заметив меня. Когда мы поровнялись, я сумел быстро наклониться к нему и шепнуть: 'Я не выдам!'
Он отшатнулся. Я сказал: 'Какая встреча! Пойдем прогуляемся'.
Через две секунды мы оба стояли в тамбуре. Я знал, что суд не мог состояться сегодня, и, следовательно, Керемет бежал из тюрьмы. Я знал, что он хорошо владеет ножом, и хотя, у меня был револьвер, в узком тамбуре у него, специалиста, были все преимущества.
- Легко ушел-то?
- Легко, - ответил он и улыбнулся. Я видел рядом его глаза-маслины.
- Мне нет никакой нужды тебя сдавать. Эксперимент свой я уже проделал, и ты мне больше не понадобишься.
- Верю, ваше благородие, - еще шире ухмыльнулся он, и я увидел его белоснежные зубы.
На улице была уже ночь, вагон качался, и единственный фонарь описывал дуги, словно луна на небе в день Апокалипсиса.
- Так вы что же, - продолжал он, - теперь как я?
- Еще нет, - просто ответил я ему.
- А скоро? - Он засмеялся, и в его смехе не было издевки.
- Думаю, скоро, - наконец догадался я улыбнуться в ответ.
Он обнял меня и захохотал.
Наверное, только бешеным событиям последних дней я обязан тем, что у меня так обострилась реакция. Поэтому, когда, обнимая меня правой рукой, он замахнулся ножом в левой, я успел перевернуть его от себя и подставить подсечку, так что Керемет упал на пол, после чего я выхватил револьвер и застрелил его. Это было первое убийство в моей жизни.
Почему так случилось? По всем обстоятельствам именно я должен был лежать убитым на железном полу тамбура. Что - или кто - спасло меня? Счастливая случайность, пренебрежение к собственной жизни, твердость в стремлении к чуду, которое я пытался осуществить с помощью белого порошка, или, наоборот, страстное желание отречься от этого чуда и поскорее увидеть Лизу? Не знаю - знаю лишь то, что я увидел ее на полчаса позже из-за того, что милиция возилась и составляла всяческие протоколы. Мы бы опоздали и на большее, если б не моя должность и то, что я пообещал транспортным милиционерам всю славу поимки опасного преступника, бежавшего от народного правосудия.
Я прибыл в дом учителя в два часа ночи, и никого это не удивило. Растрепанный, как большая курица, Свешницкий поразил меня: Лиза при смерти, хотя час назад она пришла в сознание.
- Она снова в беспамятстве, - сказал сверху знакомый голос.
По лестнице со второго этажа, где была комната Лизы, спускался иерей Арсений Медякин. Подойдя к нам, священник добавил:
- Но я успел причастить ее Святых Даров.
Чувствовалось, что он чего-то не договаривает и смотрит почему-то на меня.
Когда Медякин ушел, Свешницкий жалобно заговорил:
- Я не хотел этого... религиозного дурмана... И я не думал, что захочет она, но Лиза как очнулась днем,
