реформу и определить границы новых территориальных единиц - районов и областей.
Сперва я возмутился - не вслух, конечно, - но потом одернул себя. Какая мне, в сущности, разница, правят в этой стране полицейские или святые? Что-то внутри пискнуло: это же твоя родина. Но я укоротил себя: моя родина не это, не Зипунов, не напуганные нэпманы из казино на Большой Советской, не баба, рожающая детей, а только странные люди. Моя родина и родные - это мой друг, его Аленушка, учитель Свешницкий, Елизавета Павловна, отец Медякин, Керемет, даже Иуда! Пусть лучше Иуда, чем зипуновы нынешние, будущие и прежние, вроде пристава Второй Адмиралтейской части, моего, к стыду сказать, близкого родственника.
Визит в отдел ЧК дал нужные плоды. Наконец-то все было готово! С чувством громадной радости и еще большего предвкушения я отправился к себе домой, где неожиданно встретил Елизавету Павловну Свешницкую.
- Здравствуйте. Вы давно не появлялись. Расскажите, пожалуйста, что вы делаете.
Этот вопрос и сам приход ко мне молодой девушки удивили меня - все-таки мы с ней до сих пор разделяли дворянские понятия об обращении человека в обществе. Но, возможно, за время моего отсутствия мадмуазель Свешницкая осовременилась. Или что-то другое подтолкнуло ее на этот шаг?
По крайней мере вопрос был требовательным, словно она была начальство, а я ее подчиненный, который подозревается в том, что вместо службы часто заворачивает в карточный клуб. Однако я не подал виду, что удивлен, а, велев хозяйке вскипятить чая, стал подробно рассказывать.
Мы действительно долго не виделись, месяц, наверно, - все из-за моих хлопот. Но теперь я ей рассказал все искренно и подробно: и про поездку к доктору, и про лекарство, и про вора, и про Зипунова. По моему настоянию она обещала ничего не рассказывать своему отцу - во всяком случае, теперь.
- У нас в доме сейчас расстройство, - сообщила она. - Папа стал раздражительный, на всех кричит, своего ученика, которого он раньше любил, несколько раз укорял за бездарность и выгонял из дому... А когда тот приползал, как собачонка, скрепя сердце прощал его. А ведь вы знаете, Датнов, когда-то отец хотел выдать меня за него замуж...
- Да?
- Ну не то чтобы хотел... Но намекал, что был бы не против. А знаете, почему он невзлюбил этого человечка теперь?
- Откуда же мне знать, милейшая Елизавета Павловна?
- Все эти скандалы и раздражения начались, когда исчезли вы. Вы уже месяц не посещаете наш дом... И за все это время отец ни разу не упомянул вашего имени...
- Стало быть, ваше предположение ошибочно.
- Но по времени его озлобление удивительно совпало с тем моментом, когда вы пропали! Однако сейчас я хотела поговорить с вами не об этом... Скажите, это ваше лекарство - оно более или менее безопасно? В том смысле можно ли им отравиться?
- До смерти? Если принимать ту дозу, которую я рассчитал на основании слов доктора, вряд ли. Если у человека плохое сердце, возможны некоторые осложнения, поскольку оно влияет на сердечный ритм. Но все равно... Вы спрашивали 'более или менее'... Более или менее оно точно безопасно.
- И вы планируете испытать его на ворах? А потом что? Или вы только ворами и ограничитесь?
- Нет, почему же? Потом я начну потихоньку рассказывать людям об этом методе, находить добровольцев...
- А вы знаете, что вам уже повезло? - перебила меня Свешницкая, и я с удивлением посмотрел на нее. Поразили меня не столько ее слова, сколько их тон и странная улыбка. Раньше я никогда не видел у этой девушки такой улыбки - лицо будто расширилось, и ощущение какого-то глубокого довольства победой появилось на нем, словно достигнута цель жизни. Скажу, что такая улыбка бывает иногда у мадонн, смотрящих на свое дитя. Я как будто в первый раз взглянул на Свешницкую и увидел, что у нее широкие скулы и что-то монгольское в лице, казалось, торжествующе смотрит на меня азиатская улыбающаяся статуя.
Мы немного постояли друг против друга молча, и я наконец тоже натянул в ответ какую-то из улыбок и смог спросить:
- Почему же мне... повезло?
Она таким же тоном, словно я был поверженный враг, а она добивающий врага самурай, проговорила:
- Потому что первый доброволец уже нашелся.
Когда она это сказала, все сразу переменилось. Жертва вскочила и надумала обороняться, говорить быстро. Я спросил, и вопрос мой уместился в долю мгновения:
- Так это вы?
- Да.
- Не получится.
- Почему?
- Нет мотива.
- Что ж... все другие могут захотеть стать странными людьми, а я нет?
- Лекарство не испытано... Я не могу разрешить.
- Но мне надо. Я не могу больше ждать!
- Почему ждать? Вы только что от меня услышали...
- Мне нужно запечатлеться у вас в памяти. Мне нужно, чтобы вы меня помнили каждую секунду! А для этого нет средства другого... Так что давайте свой порошок.
- Но, Елизавета Павловна, милая, это опасно!..
- Никакая я вам не милая. Вот отдадите порошок - буду милая. Пока я вам никто.
- Почему же никто? Вы мне добрая знакомая и...
- Я вам обычная провинциалка, вдобавок не самая красивая. Таких, как я, можно попытаться соблазнить, а можно определить себе в подруги и знакомые. Это дело вкуса и времени. Ведь честно скажите: все так?
- Да, может, и так, но зачем вам я? И на что вам сдался я?
- Мне с вами интересно. Вы сами говорили... Это и значит, что я вас люблю.
Она склонила голову набок и спрятала лицо, как дитя. Однако не заплакала - по крайней мере я не увидел.
Когда нужно стало что-то говорить, я сказал:
- Лекарства я вам все-таки не могу дать... Это было бы совсем уж безответственно! Да вдобавок надо разобраться и подумать...
- Да, вы правы, разобраться и подумать, - спокойно, только уж слишком четко и тихо повторила она мои слова. - А я пока пойду, можно?
- Да, конечно, идите. Мы скоро увидимся.
На следующий день все было готово для инъекции Керемету. К тюрьме была вызвана медицинская сестра, которой сказали, что нужно сделать укол глюкозы. Она, сам вор и тюремная охрана ждали меня, но я так и не пришел.
Потому что впрыскивать стало нечего.
Потому что я понял, почему так спокойно и четко проговорила Свешницкая последние слова. Понял это за час до предполагаемого действа - когда открыл ящик стола и не нашел там пакета. Когда вспоминал, что вчера, еще до всех этих странных признаний, я подводил Елизавету Павловну к столу полюбопытствовать на внешне безобидный вид белого порошочка, способного изменить мир.
В тот момент, когда я глупо стоял над столом, скрипнула калитка - это хозяйка вернулась от соседки. Я расспросил ее и узнал, что 'сегодня к вам та же барышня была... Я ей сказала, что вы на службе, а она сказала, что вы сейчас придете и она к вам по делу... Я ее тогда и запустила к вам в кабинет, ибо знаю, что вы с ней в дружбе... Не в коридоре же ей стоять'.
Фраза явно имела характер осуждающий, в глазах читалось 'а еще дочь учителя', но мысли хозяйки совершенно изменились, когда, вместо того чтобы устыдится, я заорал:
- Ко мне никогда и никого не пускать в мое отсутствие! Я фактический глава энской прокуратуры и... Вы знаете, что будет?!
