Мы сидели в гостинице на берегу Каспия и ждали, ждали, ждали: не было человека, который должен стать нашим проводником туда, на войну; он появится вот-вот, он появится завтра; будет машина, не будет машины, а если будет то сколько.
Впервые я поехал на эту войну не один - группа журналистов, несколько телекамер. И еще - Константин со своей любительской камерой.
Наконец, все. Пора ехать. Понимаю, что один человек - лишний. Понимаю, что лишний - это Константин: он не из газеты, не из радиостанции, не из телекомпании. И он понимает это. Смотрит на меня умоляющими глазами. Ладно, как-нибудь уместимся, решаю я.
Потом - дорога...
Приведу страничку из чеченского дневника, в котором зафиксирована именно эта поездка.
'Я был здесь год назад, в начале этой идиотской войны. Тогда брали Грозный, поднимая над бывшим зданием обкома партии российский флаг. Тогда хотя бы было понятно, где проходит линия фронта - того фронта, который мы сами провели на территории России. Сегодня уже совсем ничего непонятно. Едешь километр - федеральный блокпост. Еще километр - блокпост дудаевских боевиков. Посмотришь направо из окна машины - поле, грязь, землянки, танки, бэтээры, пацаны в солдатской форме, уныло глядящие нам вслед. Въезжаешь в село - такие же ребята с автоматами. Но уже не те, другие. Противники тех, кто сидит в грязи. Наш провожатый подсаживает в машину человека в камуфляже. Протягивает руку:
'Я замкомандира полка по хозяйственной части'. И тут же поправляется: 'Ополченческого полка'. То есть не нашего. Вражеского. Того, другого, с кем воюют измученные от бессмысленности этой войны федеральные войска.
Здесь нет линии фронта. Здесь - шоссе между Ростовом и Баку, на нем вперемежку стоят то блокпосты федеральных войск, то посты войск, состоящих из людей, старых и молодых, которые совсем еще недавно прошли ту же самую, что и их враги, школу Советской Армии...
У въезда в Новогрозненское - рынок. Бегают дети. Толпа, женщины. В киосках - почти московских - 'сникерсы' и пепси. Здесь - мир. Всего в полукилометре от войны.
Новогрозненское - селение между двумя блокпостами, где еще за несколько дней до нашего приезда, до того, как их перевезли в горы, находились новосибирские омоновцы, плененные под Первомайском.
Обычный поселок, в котором ничто не напоминает о войне. Кроме одного: именно здесь намечена встреча и переговоры о судьбе пленных с Асланом Масхадовым.
Я думал увидеть окопы, посты, вооруженных до зубов боевиков, услышать: 'Стой, руки вверх! Стрелять буду!' - рассчитывал испытать наконец-то чувство опасности прикосновения к происходящему. Да ничего подобного! Поселок как поселок, люди как люди, дороги как дороги, машины как машины, жизнь как жизнь. Только встречи неожиданные.
Бывший зоотехник, а ныне полевой командир Насир Хаджи представляет парня:
- Это Ибрагим. Он провел операцию по разблокированию Первомайска. Расскажи, Ибрагим... - И тут же мне: - Он у нас парень скромный. Не любит говорить...
То, что я видел тогда - Константин снимал на свою камеру. Снимал страстно, нервно, пытаясь зафиксировать то, что видели мы: и эти окопы, и рынок с мирно бегающими детьми, и вертолеты, низко баражирующие над нашей маленькой колонной, и полевых командиров, и Аслана Масхадова... А я понимал: вот то, о чем он мечтал все последнее время - и риск, и действие, и собственная нужность.
Но потом я краем уха услышал его разговор с чеченцами:
- Кем я был! Я был уродом! Я был агентом КГБ! Я жил в Зазеркалье! Я был подонком!
И - похолодел.
Я знал, что означают эти слова - 'агент', 'КГБ' для чеченцев, которые в каждом, кто бы ни проникал к ним, в расположение главного штаба, видел агента КГБ. Я знал, чем для каждого из нас это может кончиться. Включая и наших дагестанских провожатых.
Тогда я ему ничего не сказал. Что-то буркнул, проходя мимо.
Но уже по возвращении в Махачкалу, когда я оставался в гостинице, а он с несколькими журналистами пошел к кому-то в гости, помню, как поздно вечером раздался стук в дверь и кто-то из ребят, приехавших со мной, сказал:
Д. остался там. Он всем рассказывает, что был агентом КГБ. Он кается там... Его надо остановить...
Я тогда страшно разозлился на Костю. Злость осталась и по сей день: невозможно же быть постоянно кающимся, находя в этом свое жизненное предназначение.
Но сейчас думаю: прав ли я был тогда, прав ли сейчас, перестав встречаться с ним.
Думаю, нет.
Человек, однажды попавший в эту ЗОНУ, не может выйти из нее. Здесь - не кончается срок.
Можно говорить о тех несчастьях, которые принесли агенты, сексоты, стукачи тысячам и миллионам людей на протяжении нашего странного века.
Но им-то самим как найти слова оправдания?
Как им-то жить?
И об этом эта книга.
ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: 'ЛЕНИНГРАДСКОЕ ДЕЛО' ОБРАЗЦА 1980-го
Статьи именно с таким названием в 'Литгазете', в которой я тогда работал, не было. Из названия исчезло слово 'ленинградское', наверное, потому, что тогдашний главный редактор, Юрий Воронов (ныне уже, увы, умерший), сам был родом из Ленинграда. Но это - самое маленькое приключение, случившееся с этой статьей.
Ох, эта жизнь! Как часто я проклинал ее, радуясь каждому ее мгновенью. Почему так, а не иначе, почему эта страна, а не другая, почему это время, а не какое-нибудь полегче... Но так я думал больше в собственной журналистской юности, а уже потом привык, притерся и даже начал считать, что именно в этих бесконечных приключениях и есть ее смысл, а вместе с тем - и само объяснение самого факта моего в ней присутствия.
О самой этой истории я узнал куда позже, чем она началась. Хотя в Ленинграде (так назывался раньше Санкт-Петербург - так и тянется рука к исторической сноске) о ней знали многие - особенно те, кого с легкой руки агитпропа называли творческой интеллигенцией. Но то ли потому, что суд над Константином Азадовским - формально, по крайней мере, - был не политическим, а, так сказать, чисто уголовным (и потому не вызвал такого резонанса, которого он заслуживал, не только в Ленинграде, но в Москве и других крупных центрах СССР), то ли по причине моего собственного отчуждения от Ленинграда как от города, куда хочется приезжать, - я бы пропустил мимо себя эту историю, если бы не одно обстоятельство: услышал я ее впервые не от кого-нибудь, а от Натана Эйдельмана.
По-моему, я даже помню, когда он рассказал о ней впервые. Это был один из тех московских вечеров, воспоминания о которых впоследствии не теряют своей яркости, ты и сейчас, спустя много лет, ясно различаешь и лица за столом, и разбираешь сказанные тогда слова и даже слышишь то нарастающий, то смолкающий гул за окном (а за окном Натана располагалась знаменитая Бутырка, притом та ее сторона, куда выходили окна камер, и каждый вечер начиналась звонкая перекличка арестантов). Наверное, тот вечер крепко отложился в памяти еще и потому, что было это 19 октября, то есть пушкинский, лицейский день, и мы даже решили тогда собираться в этот день каждый год, но так ничего и не получилось: то ли кто-то куда-то уехал, потом еще какие-то приключения у каждого, а потом Натан умер...
Да... Ну вот, а тогда, в паузе между новой поэмой Фазиля Искандера и старой, гимновой песней Юлия Кима, Натан и рассказал мне впервые историю Константина Азадовского. А спустя несколько дней, Натан пришел ко мне домой и спросил, не попробует ли газета размотать этот, сплетенный КГБ, клубок. Потом уже началась обычная работа, которую, я помню, писал, заперевшись на несколько дней в одном, ближайшем от Москвы, Доме творчества.
Получилось у меня вот что (не меняю ни интонации статьи, ни того настроения, которое было у меня тогда, и ощущения времени, в котором она писалась).
Мы распахнули окно в будущее: эй, что там на горизонте! - но прошлое все рвется и рвется в наши двери, заставляя нас тревожно и мучительно думать: все ли уроки усвоены нами? Не крадется ли оно по пятам, чтобы, выждав момент, зловеще улыбнуться: 'Попались, голубчики!' Не придется ли нам вновь изучать прошлое не по учебникам, а по дням собственной жизни?
Ведь как бы далек ни был год 37-й от 80-го, какое бы огромное расстояние ни отделяло 80-и от 88-го,
