А Константин Азадовский и Светлана Лепилина - тюрьмы и лагеря.
Пятнадцать лет все мы пытались установить правду.
Установили... хотел сказать слишком поздно. Потом подумал, нет, для правды нет слова 'поздно'.
Тогда в 1994-м, когда все эти документы были обнаружены, Светлана наконец-то была полностью реабилитирована. Все действующие участники этой истории, даже покинув официальные должности в КГБ, чувствуют себя превосходно. Агенты, как я знаю, тоже. Единственно, след колумбийца 'Берита' потерялся где-то на Кубе...
Вот такая история, 80-е, 90-е...
Но хотя она опять о том же, в чем мне хочется разобраться на протяжении всей этой книжки, - для меня она о другом.
Нет, не только о том, как машина власти накатывается на человека: его жизнь, судьбу, любовь человеческую; и не о методике провокаций и роли в них агентов, сексотов и стукачей.
Нет, не только о том! Она еще и о мужестве сопротивления истинного интеллигента.
Повторяю, не был Константин Азадовский ни диссидентом, ни правозащитником, ни отказником.
Он просто боролся за честь и достоинство. И свое, и любимого им человека. Можно согнуть интеллигенцию (сколько сгибали!) - сломать невозможно.
И нечего говорить, что все это прошло, кончилось, погибло в нашем очередном переходном мире, где так быстро сменились все ценности. Не надо! Все есть, все осталось в крови, все в окружающем воздухе!
И эта история, решил я, - еще одно тому свидетельство.
Но потом подумал-подумал и решил: да нет! Скорее, о другом эта история. О любви.
Да, о любви.
Жили-были ОН и ОНА. Для того, чтобы арестовать ЕГО - нужно было арестовать ЕЕ.
На следствии ОНА оговорила себя, что ЕЕ пакет с пятью граммами анаши был найден на ЕГО книжной полке, думая, бедная, что этим ОНА спасет ЕГО, не подозревая тогда, что ИМ-то был нужен именно ОН...
'Мой бесконечно родной, мой добрый и несчастный. Я ежедневно и ежечасно думаю о тебе. Сколько бы лет мы ни получили, где бы мы ни были, я всегда с тобой. Если освобожусь, сразу же найду тебя. Держись, роднуля'.
Эту записку Константин написал Светлане из камеры в камеру. Записку перехватили в ленинградских 'Крестах'.
Вот вроде и все, о чем я хотел рассказать...
Все, да не все.
Не забуду, до сих пор не могу забыть еще одного человека, в этой истории не последнего: Ивана Матвеевича Минаева.
В первой моей статье о 'Ленинградском деле' его фамилия упомянута мельком:
'Тогда-то редакция решила командировать в Ленинград нашего консультанта, бывшего генерал-майора милиции Ивана Матвеевича Минаева...'
Да, упомянул мельком, но след в моей жизни этот человек оставил очень большой.
Иван Матвеевич появился в газете случайно.
В то время в редакции 'Литературной газеты' существовала практика, очень, как мне кажется, правильная и полезная: перед тем, как спецкор начинал расследование, историей занимался 'разработчик'. Эти люди скрупулезно копались в документах, подсказывали, где дело шито белыми нитками, узнавали, кто и как мог давить на следствие, какие вожди и начальники были заинтересованы в том, чтобы других вождей и начальников выводили из игры. Ох, как помогали нам эти 'разработчики', чаще всего ушедшие в отставку прокуроры, большинство, кстати, почему-то военные! Для них работа в редакции становилась продолжением той их профессиональной жизни, по которой они, выйдя на пенсию или в отставку, страшно скучали.
Вот так однажды в редакции появился Иван Матвеевич Минаев. Уже сейчас не помню, кто мне позвонил по его поводу, по-моему, кто-то из МУРа, но он мне сразу понравился, как только перешагнул редакционный порог.
Занимал он до этого довольно большой пост - был заместителем начальника московской милиции, курировавшим два важных и горячих направления следствие и ОБХСС.
Он ушел в отставку со строгим партийным выговором, который всадили ему на бюро гришинского горкома партии, и с замечательной репутацией человека честного и справедливого.
Как-то раз, уже много позже первого знакомства, я спросил его, за что же обрушилась на него московская партийная верхушка? Он долго не хотел рассказывать, как человек, привыкший к дисциплине и по складу характера больше напоминавший толстовского капитана Тушина, чем толстокожих его коллег - милицейских генералов. Но однажды сказал, выматерившись: 'Пошли они... Это они, они спросили меня на бюро, почему я не занимался Соколовым...'
Соколов был человеком в Москве известным: директором знаменитого Елисеевского магазина. Соколов был человеком сильным: в его подвальной комнате всегда был накрыт стол для Чурбанова - зятя Брежнева и первого заместителя министра МВД, и для всякого начальственного люда. Не только рядовому милиционеру - от лейтенантов до полковников, но и даже генералу Ивану Матвеевичу Минаеву был заказан вход для проверки 'Елисеевского'. И вдруг что-то сломалось в этой отлаженной машине: Соколова арестовывает КГБ. У городского начальства началась паника, и, чтобы как-то обезопасить себя, они в качестве жертвы избрали И. М. Минаева.
Он рассказывал мне, что больше всего возмущалась на бюро секретарь горкома партии Дементьева, которая как раз и курировала и торговлю, и милицию. И то, что именно она, сама же запрещавшая милиции заниматься Соколовым, больше всех нападала на Минаева, особенно возмущало Ивана Матвеевича. После этого бюро он и кинул на стол начальству заявление об отставке, и даже потом, спустя несколько лет, когда Гришин вместе со своими приспешниками ушел, он, несмотря на просьбы нового министра МВД, в милицию так и не вернулся.
Помню, как где-то месяц просидев над письмами, которые к нам приходили (а почта эта была страшная - сплошь о нарушениях прав человека), он сказал печально: 'Неужели и я поступал точно так же?'
Не от него - от других людей (он был человеком исключительно скромным) я все больше и больше узнавал об этом странном генерале. Помню одну историю.
Ему было поручено разогнать делегацию крымских татар, которые пришли в приемную Верховного Совета СССР. Как человек дисциплинированный, он туда приехал, но как человек совестливый - выполнять приказ отказался.
И вот именно Иван Матвеевич больше всех переживал за исход дела Константина Азадовского: он-то как никто знал, на что способны 'соседи' (как называют в милиции людей из КГБ).
А потом он заболел, тяжело заболел. И я помню его еле слышный, запинающийся голос по телефону накануне того дня, когда материал должен был выйти в первый раз, до снятия статьи главным редактором: 'Печатаешь?' 'Да-да, в среду', - радостно ответил я, еще не подозревая, сколько приключений еще будет с этой статьей. - 'Это хорошо...', - выдохнул он, и это были последние слова, которые я от него услышал: ночью он умер.
Государство может распоряжаться судьбой человека - многие истории, которые я привел, тому свидетельство. Но и сам человек, несмотря на усилия государственной машины смять человека, раздавить его, уничтожить в нем человеческое, может найти в себе силы для сопротивления этим ударам.
Часть третья
ТОТ, КОТОРЫЙ НЕ СТРЕЛЯЛ
Предмет моего исследования - это прежде всего предательство, возведенное государством в правило, а иногда - и в доблесть.
Но чем дальше я размышляю, почему же так, отчего, за что нам такое? тем больше убеждаюсь: да нет, не все так просто!
Не каждого согнешь, не каждого испугаешь, не каждого задавишь навязанным сверху неправедным приказом, законом и правилом.
Да, много было тех, кто предавал, доносил, не смог отказать ИМ. Но в этой книге я, разбивая, может быть, логику повествования, не могу не сказать, умолчать о тех, кто оказался силен духом, кто восстал против правил Системы, кого ОНИ не сломили.
