- Не Игорь, - повторяет Людмила Васильевна. - Это другой человек, и я его видела и знаю.
- Так столько же похожих людей на свете, деточка, - шепчет Панин. - Вот сосед наш Сорока вылитый гетман Скоропадский, я, как увидел, просто обмер. Ну и что? Вариант природы. Не больше того...
Конечно, он не ожидал крика. Совсем наоборот, он возлагал надежды на Скоропадского, как на ловкий исторический маневр. Людочка зацепится мыслью за гетмана и удержится тут и сейчас.
Она же закричала, и такого еще не было.
- Сын Сороки! - кричала она. - Не сын Сороки!
Панин побежал за тазиком, за полотенцем, за шприцем, за ампулой.
Панин знал, что делать...
- Миняева заховали в сером костюме, - сказал Сорока. - Я про эту вещь не знал.
- Исподнее тоже проверили? - ехидно спросил Панин. - Знакомы ли вам, пардон, трусы, майка?..
- Ты выступаешь как вечный, - спокойно отвечал Сорока, - а я смотрю с точки зрения собственной смерти. Вот ты, к примеру, приготовил себе костюм туда?
- Не собираюсь, - ответил Панин. - В голову не беру.
- Надо брать, - вмешался Шпрехт. - Надо. Генуг - он всем генуг. У меня в одном пакете - мое. В другом - Варино. Она так сказала, а я понял: правильно. - Без перехода Шпрехт добавил: - Мы сегодня с ней стояли со стулом. Она так решила. Варя расходится обязательно, у нее характер - о-о!
- Место ему тоже хорошее дали, - продолжает смерт-ную тему Сорока. - Рядом с Ваней Губенко. Правда, пришлось чуть сдвинуть оградку у Иванчука, но тот размахался на том свете, как какой-нибудь космонавт.
- Иванчук - выдающийся хирург, - возмутился Панин, - а Миняев ваш... Хватаете, где можете! Живое и мертвое! Когда же вы насытитесь?
Но Сорока сегодня не спорщик. Он думает о Миняеве. Как тот лежал в гробу. Хорошо выглядел, между прочим... Не скажешь, что труп...
- Я решил, - говорит Шпрехт, - кислород держать наготове, когда Варя начнет двигаться. Сила у нее, конечно, есть, но как бы слабость не победила.
- Ну и не экспериментируйте, - строго советует Панин. - Или давайте я приду, подстрахую, если что...
Шпрехт машет руками.
- Я тоже думаю, - вмешивается Сорока, - нечего вставать. Прилив может быть к голове... Зальет разум... Сейчас у Миняева во всю поминки. Если б не такой случай, надо бы сходить... Я его помяну сам... Перед сном...
- Такое обстоятельство, - вздохнул Шпрехт, - что да...
- А как дела у вашего сына? - ни с того ни с сего спросил Панин.
- У нашего? - удивился Шпрехт. - Хорошо, слава Богу!
- Да не у вашего! - рассердился Панин. - Кто не знает вашего сына! Я вас спрашиваю, - громко обращается Панин к Сороке. - Вас!
- А чего тебе мой сын? - удивляется Сорока. - Я так думаю. Если у меня в жизни что-то было не того, то сынок - он все оправдал. Мой меня продвинул по природе.
- Это в каком же смысле? - спрашивает Панин. - Такого учения я еще не слышал...
- Ты много чего не слышал по причине своей глупо-сти, - засмеялся Сорока. - А учение такое. Есть природа семьи - от и до бесконечности. И некоторые фигуры протягивают семью дальше по движению вверх. Вот твой сын розы сажает. Это не вредно. Можно сказать, полезно. А ты маркшейдер. Тоже полезно. Но это все-таки одна линия... Линия Паниных, скучная линия жизни... У Шпрехта, конечно, ситуация получше... Но не сравнить с сыном Сороки, который вперед и выше.
Сорока поднял лицо вверх, к звездам, и радостно загоготал своему счастью.
Сын Сороки, Толя Сорока, был доктором наук, завкафедрой института, мастером спорта по шахматам и плаванию, знатным преферансистом и первым кобельеро города Днепропетровска. Он был умен, весел, бесшабашен, он умел все руками так же, как головой, у него была жена красавица-еврейка (трудное место для радости Сороки), но если теория, придуманная Сорокой-старшим о продвижении в природе, имела под собой какие-никакие основания, то Толик Сорока род свой подвинул, точно. Вперед и выше.
Тут и так хочется сказать, что незнание первоисточников жизни значительно лучше знания.
- Дети у нас слава Богу, - сказал Шпрехт. - По нашему времени, когда такая кругом пьянь... Взять хотя бы сына Миняева... Я тут ему подал возле булочной. Прямо весь синий, аж дрожит...
- Это ж не его сын! - закричал Сорока. - Не его! Он же свою взял с дитем. А это ж дело небезопасное - чужой корень.
- Я, например, Жанночку очень люблю, - сказал Шпрехт. - Она мне своя, как и сын.
- Это брехня, - ответил Сорока. - Так не бывает, чтоб чужое любил, как свое...
- Если любишь женщину, - сказал Панин, - будешь любить и ее плод.
- Я бы не смог! - Сорока взмахнул рукой, как отрезал. - Вы оба брали женщин, и уже немолодых, а я взял девушку. Нецелованную и нелапанную. Какая ж крепкая у нее была девственность! Прямо броня. Когда с этим столкнешься, особое чувство возникает.
Шпрехт хихикнул с непристойным оттенком.
- Я не желаю, - сказал Панин, - участвовать в этом разговоре. - И он ушел, худой, гордый старик, и смолоду не умевший говорить на эти темы.
- Зануда! - сказал ему вслед Сорока. - Зануда!
- Он, наверное, - ответил Шпрехт, - из баптистов. Но скрывает.
- А кого это сейчас колышет? - спросил Сорока.
- И то верно, - согласился Шпрехт. - Миняев уже умер...
Летчица
Вчера ветер дул из Африки, окна были открыты, и Зинаида слышала, как Людка-соседка дважды прокричала 'Сорока! Сорока!'
'Поздно до тебя дошло, дура', - думала она. Конечно, может, крик безумной и не имел никакого отношения к рождению Толика, а просто так - крик соседской ненависти, но и другое тоже ведь может быть!
...Она помнит, Толичек уже был студентом, приехал на каникулы и шел с автобуса. Солнце ему было в спину, и он шел как позолоченный. Она ждала его у калитки и увидела: идет ее золотко.
А у другой калитки стояла Людка Панина, тоже сына ждала, из школы.
И вот Толик приближается, приближается и ничего нельзя изменить: идет копия его отца. У нее тогда сердце - тук, тук, тук... Сейчас, думает, все со мной и произойдет. В смысле - смерть. Она первый раз почувствовала, как огнем горячим распирает ей нос и идут, идут толчки в голову. Пока Толя дошел, она уже чуток успокоилась. Не потому, что Людка ничего не скумекала, а потому, что вдруг поняла: ничего она не боится. Ничего. Даже если явится физик и его скособочит у всех на глазах или не скособочит... Неважно. Толик-золотце - уже есть! Он умница и красавец, и пусть зайдется в припадке и Сорока (жалко, конечно, будет, он ей муж хороший, лучше не надо), но никакие чувства-перечувства ни его, ни Людки, ни физика не могут изменить то, что Толик случился, а ведь могло его и не быть. Вот ведь ужас-то был бы! А он есть! Есть! Как же умно, как будто знала, что по улице потом - потом! - будет идти золотко, она повела себя в кладовке. Ей тогда указала путь жалость совсем неплохое чувство. Хотя учили ее наоборот. Не жалеть, чтобы как бы не унижать. Все равно что не мыться, чтоб быть чистым. Одним словом - глупость.
Никто не признал в Толечке сына физика, хотя он ходил в ту же школу, где была та самая кладовка. А бывшая, неумелая в простом деле любви жена жила просто напротив Сорок и вязала на шею банты сыну маркшейдера Панина и никого и ничего кроме вокруг не видела. Зине интересно было смотреть на маркшейдера, который оказался вроде бы ловчее физика и научил-таки эту плотвичку-географичку совершать дела природные. Даже совершили мальчика. Да живите и здравствуйте, интеллигенция! Не жалко. Золотко-то досталось мне...
Чего ж она, Людка, кричала вчера ночью? А если все-таки дура сложила два и два?
Зинаида как бы смеется. Получается ведь что... Вы-плывь все наружу, она, Зинаида, все равно для них недосягаема. Она на своем щите в неподвижности, как в каменном замке. Ну, придут ее спрашивать- допрашивать? (Хотя кто? Ну, скажем, Сорока.) Ну и?.. В жизни без движения и звука есть своя сила.
