особенно хорошо виделось - физик высокий, плечистый и не больной.
А куда девать Сороку? Об пол? Сороку, который ни в чем перед Зиной не виноват. Дом большой собирается строить, тещу уважает. Не брать это в расчет может только идиот.
И мысль уперлась лбом в решение: ребенка Зина родит Сороке, и физик никогда об этом не узнает.
Был плохой период, когда надо было с ним завязывать. Пришлось шепнуть Сороке, мол, сущее наказание школе этот контуженный, вот тогда и нашли ему место в парткабинете. Уже там, среди портретов вождей, а не среди школьной рухляди, Зина сказала физику: 'Все! Я тебя обучила, дальше - сам!' Он кричал и даже замахивался на Зину, что опять у нее вызвало здоровый смех. На нее? Силой?
Отъезд физика на лоно природы к пейзанам и пейзанкам - это тоже было дело рук Зины. Все-таки она боялась рожать у него на глазах. Мало ли на что это его может толкнуть? Начнет считать, подсчитывать своим высшим образованием.
Уже потом, потом Зина навела справки. Физик женился на тамошней ветврачихе, потом они уехали к ней на родину в Бурятию. Вот тогда Зина зашла в спальню и трижды широко перекрестилась на портрет Сороки, крупно снявшегося на фоне Мавзолея. А детей больше у нее не было, хотя, когда она рожала, врач сказал ей, что тело ее имеет исключительные свойства для деторождения. Такое широкое, мощное, сильное. Мальчик просто выпрыгнул из нее без всяких там мук и страданий. Просто бульк - и готовое дитя.
Когда Панин и Людмила Васильевна стали соседями напротив, Зина стала испытывать мучительное любопытство к бывшей жене физика. И так, и эдак разглядывала ее. Потом остро ждала, кто у них родится. Сравнивала своего крепыша-сына с 'панинским маломерком'. Ничто просто так не сходило с рук Людмиле Васильевне, ни плохое, ни хорошее. Казалось бы, зачем столько сердца ты на нее тратишь, Зина? Зачем? Но остановиться было трудно. А тут еще сынок вырастал весь в физика. Лицо в лицо. Только придурошный Сорока мог видеть в его лице свое. 'В меня, сынок, в меня! - стучал он по спине высокого и красивого парня. - Просто капля воды!'
Шел сынок по улице, а в калитке жмется телом Люська. Интересно, видит она схожесть или нет? А если не видит, то где у нее тогда глаза, в какое место они у нее вставлены? Ведь у сыночка над губешкой с правой стороны возьми и объявись физикова родинка, черно-коричневая, с пушком... Надо быть совсем слепым...
Сорока храпит рядом... 'Ах ты, Сорока-ворона, - думает Зина. - Интересно, живи я с физиком, случилось бы со мной это? Настигла бы меня тяжесть, которой я до смерти буду придавлена? И что бы с нами вообще было?' Тут Зина замирает, потому что это все равно что дойти до бездны и пытаться в нее заглянуть. Назад, назад... Бог наградил ее сыном и наказал болезнью. Физик же... Физик же - получается - кругом только наказанный. Без награды. И это ее вина. Зина допускала, что у него могут быть дети. Ну и что с того? Такого мальчика могла ему родить только она. Только!
И Зина начинала мычать от свалившегося на нее сча-стья-горя.
Машинистка
- Кислого молочка попьешь? - спрашивает Шпрехт у Вари.
- Попью, - отвечает та бодро. - Чего тебе там Панин лялякал?
- У Людмилы Васильевны просветление, - говорит Шпрехт. - Фотокарточки смотрит.
- Ну и пусть смотрит, - снисходительно говорит Варя. - Человеку нужны маленькие радости.
Шпрехт всегда столбенеет от Вариных выражений. Проживи он хоть тысячу лет, ему не сказать так умно и складно. 'Человеку нужны маленькие радости'. Надо же! У Вари каждое слово хоть записывай, конечно, когда она не ругается и не кричит по-черному. Тогда лучше не записывать.
Он приносит ей на деревянной разделочной доске чашку густого кислого молока и кусок черного хлеба. Варя только что не урчит от удовольствия. Шпрехт садится на краешек постели.
- Знаешь, - говорит Варя, - когда я встану, мы сделаем перестановку. Я прочитала в журнале, надо спать с севера на юг. И потом... Ты помнишь, как я у трюмо отпилила верхушку? Найди ее. Надо ее приставить. Я была тогда дура, а сейчас понимаю - в тех завитушках был самый смысл.
'Где ж я найду эту верхушку? - ужасается Шпрехт. - Столько лет прошло. Да, может, мы спалили ее к чертовой матери!
- Поищу, - говорит он тихо. - Но, Варя, могу ж и не найти...Столько лет...
- Найди, - строго сказала Варя. - Непременно найди. Завтра ты меня поставишь на ноги. Я попробую постоять со стулом.
Когда хорошо, то хорошо... Шпрехт массирует пальцы, покряхтывая от боли и наслаждения. Варя лежит на спине, сложив на высоком животе руки. Светится прямоугольник трюмо.
...С ним было так... Эвакуировалось начальство. Среди начальства был один еврей - начальник ОРСа и один немец - зам.нач. шахты по добыче. Их не хотели вообще брать, но взяли при условии - без вещей. То есть по минимуму. Жена немца была в их машбюро старшей. Она сказала: 'Варя! Заберите нашу мебель. Вернемся, я оплачу вам хранение. Не вернемся - будет ваша'. Родители Вари были против категорически. Нельзя брать чужое, и все тут, даже если об этом просят. А Шпрехт, которого только-только привезли и положили в сарай на окончательное излечение, наоборот, Варю поддержал. Тогда она взяла тачку и поехала. Но припозднилась - все уехали, а соседи уже заканчивали разгром квартир. Еврей и немец жили как раз рядом.
Не осталось практически ничего. Какая-то посуда и нижний ящик комода с проломленным дном, наполненный фотографиями. За Варей тогда увязалась дочка Жанна, села на тачку и ни в какую. Вот она-то ринулась к ящику и просто с ума сошла, дурочка, от открыток с расписными яичками, с кудрявыми девочками в кружевах и розовыми ангелами с малюпусенькими пипишками. Собрала все. Потом так и возила с собой, сначала в институт, потом по назначению. Когда Варя была у нее до удара, то увидела: фотографии семьи у дочери лежат абы как, а эти - в особом альбоме. Она Жанне: 'Объясни'. Жанна: 'Это для меня как кусок астероида. Или Атлантиды. Ты ведь никогда не читала, что написано на обороте открыток.' - 'Читала, - ответила Варя. - Поздравительные открытки. Христос воскресе...' - 'Не знаю, - сказала дочь. - Для меня это много большее...'
И спрятала альбом от матери. Варя поняла так. Если я живу хорошо, если у меня муж, дети и достаток, если у меня есть с кем поговорить об умном - зачем мне чужое воскресе? У меня есть свое. Значит, у дочери не все в порядке, одна видимость благополучия. Варя не любила в людях жалкость. Ну не любила и все тут. Сдвинутый на чулке шов, шарфик с обтрепанными концами, сломанный зуб в улыбке, перчатки с затянутой не в цвет дыркой. И, с точки зрения Вари, дочь шла в этом направлении. В направлении жалкости. Причем нехорошо шла. С вызовом ей, матери, и всем!
Тогда у Вари первый раз зашкалило давление.
- Купи себе красивые туфли и хорошие духи! - кричала она дочери.
А та стояла перед ней в своих стоптанных дешевых мальчиковых ботинках, и у нее дергалось веко.
- Мне не платят на красивые туфли и духи!
У Вари все слова под языком были, все! Про мужа дочери, который протирает где-то штаны вместо того, чтобы крутиться по жизни. Про нее самое, дочь, которая вся из себя гордая и в пояснице не гнется. Варя сама гордая, еще какая, но ведь она давно поняла: мир захватили Сороки. Их дурить - легкая радость, все равно что - извиняюсь - два пальчика обписать. Их не побеждать и есть самая жалкая жалкость. Вот она...
Варя засмеялась громком и весело, хорошо, что умаянный Шпрехт храпел, а то бы примчался.
Она отсмеялась и подумала: 'Вот так человека может довести интересная мысль и до дури... Что это я хотела подумать? Что я такое победила в жизни? Смешно даже говорить такое, лежачи... Вся-то ее заслуга, что родила сыночка. И вот в нем осуществила свои мечты. Такой красавец и умница! Такой образованный. Вежливый. И ботиночек у него начищенный в любую погоду, и рубашечка с галстучком всегда в тон. Выглядит! Это уже не говоря о том, что и машина, и квартира дай Бог каждому. А главное... Ни-ни жалкости... Ни-ни... Конечно, есть противность. Есть! Он, в сущности, работает Сорокой на областном уровне. Но, храни Господи, ничего же общего с малохольным соседом, ничего!
Впасть в молитву о сыне - это все равно как поступить ненароком с теми же двумя пальцами. Легко и просто. Дал бы ему Бог еще и умную жену, но тут полный прокол, чурка с глазами. Ах, была бы она с ним рядом. Она бы ему напоминала: 'Вот есть Сорока. Образец. Но, сынок, двигаться вперед можно от любого места, даже от такого'. И она бы ему рассказала, как можно украсить собой место Сороки. Жанна просто зашлась от смеха, когда она ей рассказала, что ничего страшного в партийном продвижении сына не видит. 'Это я родила его в этом месте и в это время. И я его родила на счастье, а не на серый будень'. - 'Так не
