Она помнила, что упала на окровавленный пол, и тут к 'перегарному' присоединился еще кто-то, желающий 'взяться' - они били ее ногами, потом устав, отливали водой, разговаривали о каких-то своих делах - о воспитании детей, о дачных участках, ждали пока она очнется - вновь били.
Потом у Кати горлом хлынула кровь и дальше она уже ничего не помнила...
Сколько времени она так пролежала? Что это за подворотня? Что с родными? - Ничего этого она не знала, и еще раз попыталась подняться...
Нет - тело было слишком разбито, чтобы подняться на ноги. Она, все же, смогла, облокотившись на руки, прислониться к чему то спиной, оглядеть единственным зрячим глазом себя.
На ней было разорванное, мешковатое рубище, под которым виделось и тело все покрытое отеками, ссадинами, запекшейся кровью; вывернуты сломаны были два пальца на правой руке - те самые музыкальные пальцы, которыми она так прелестно играла когда-то на пианино... Огляделась - кругом большие мешки с мусор, а все это - глухая подворотня, подобная камере, отгороженной от всего мира непреодолимыми стенами.
- Ты теперь, наверное, Квазимодо. - спокойным, светлым шепотом молвила Катя, переваливаясь на кровоточащие колени, склоняясь над лужей.
Да - лица больше не было. Бесформенное, распухшее, перемолотое сапогами еще кровоточащее - даже и волосы ее потемнели от крови:
- Что же... - тихий голос спокоен - в нем внутренняя несокрушимая гармония, в нем - любовь к Жизни, к самой Любви, к Творцу, ко всему Миру прекрасному, а не к каким-то жалким подвальчикам в которых, так жалко пытались сломить ее душу. - Что ж... Родителям я скажу, что на меня напали хулиганы. И это не оттого, что боюсь ТЕХ, даже и не от понимания того, что все устроено так, что все равно 'правда' останется у них. Просто, если я расскажу родным, их ждут страшные чувства: ненависть к тем, попытки мести, тоска, ужас. Безрезультатные суды на которых проведут они в криках, в спорах многие дни, бессчетные письма по всяким ведомствам - а подвале 'возьмутся' за кого-нибудь другого... Нет - я, лучше, скажу, что ничего не помню - это, в общем-то и правда. Ради спокойствия родителей скажу так...
Из туч начался дождь; лужа над которой склонилась Катя, замутилась, и ничего там уже не было видно.
Наступили сумерки, когда она, наконец, смогла подняться. Уже в ночном часу, дошла он до метро, там, опустивши голову, прошла возле дремлющей старушки-вахтерши. В безлюдном вагоне доехала до вокзала, там села в последнюю электричку...
Мучительно было осознание того, что вызовет ее появление в доме. Она уже видела слезы матери, она видела побагровевшее лицо отца; брата грозящего расправиться с мерзавцами - только бы вспомнила она их. Она готова была пройти еще раз через все, лишь бы только не приносить в дом эту боль...
И ей мучительно, гораздо мучительнее, пережитого, было переступить порог - и остановиться в таком вот виде перед выбежавшей матушкой с заплаканными, покрасневшими глазами.
- Ничего страшного, мама. Это так - кажется, что страшно, на самом деле все пройдет. Пожалуйста, мамочка, не волнуйся - у меня все хорошо. - тут Катя потеряла сознание...
Ее ждали два месяца в больнице. Ее ждали бесконечные повторения того, что лиц она не видела. Она лежала на койке - и не могла даже подняться выяснилось, что у нее переломаны были чуть ли не все ребра и коленная чашечка. Доктора удивлялись, как она вообще могла дойти до дома...
Она общалась с родными, с друзьями и подругами, читала книги и часто смотрела в окно.
Там, за окном, цвел, густел в июне, а потом в июле больничный сад; заливались, средь густых ветвей птицы, а над ними синело, или же двигалась, видимыми частями облаков, небо.
'Как хотела бы я хоть ненадолго стать облаком' - мечтала Катя. 'Ведь облако, если захочет, может видеть все-все, что на земле происходит. Вот тогда бы увидела я и Машеньку, и Петю. Увидела бы и Томаса, увидела бы и того юношу... кто он? Почему до сих пор помню его?.. Если мы были предназначены друг другу небом, почему же тем же небом, роком, мы сразу, не успевши ни словом обменяться, были разлучены? А после этого - цепь странных совпадений - к чему же нас ведет эта дорога?..'
* * *
Оказалось, что лесные псы - вовсе не плохие лекари. Для Джоя они собрали всяких редких целебных трав, да и принесли пожевать.
Ох и не любил же Джой есть траву. Однако, иного не оставалось - не привыкший к сырому мясу желудок болел нестерпимо, да так, что о продолжении путешествия нечего было и думать...
Тот старый пес, что спал в дупле, средь дубовых корней, благодушно уступил место маленькой собачке, а сам перебрался на солнышко.
Томас ни на шаг не отступал от захворавшего своего друга, лечил его по своему. Клал свою серенькую мордашку Джою на спину да и начинал мурлыкать, греть его. Джой, в благодарность, помахивал огнистым своим хвостом.
Надо сказать, что целебные травы, для больного носила маленькая, даже и поменьше Джоя собачка, породу пудель. Несмотря на то, что жила она в лесу за собой она следила и шерсть ее отливала облачной белизной. У нее были веселые быстрые глазки, и, всегда, когда вбегала она в Джоево жилище, озорно, словно бы приглашая его поскорее исцелиться и побегать - виляла маленьким своим хвостиком. Во рту же она несла целебные травы, опускала их перед Джоем, и мягко тыкала своим черным носиком в его мордочку.
Много раз навещала Джоя и Томаса королевская чета: эти две большие собаки с почти человечьими глазами, одна за другой входили в пещерку, становились возле Джоя, ласково глядели на него...
Томас, при входе этих мудрых особ, начинал мурлыкать, а вот, когда прибегала белая собачка со своими травами - котенок демонстративно отворачивался к стенке, как мог широко зевал маленьким своим ротиком и, даже, раздраженно бил хвостом.
Потом, когда собачка уходила, Томас с укоризной заглядывал зелеными своими глазищами в темноту глаз своего друга.
'Мяу! Мало ли что она тебя носит? Можно подумать! Ничего в ней нет! Что ты на нее заглядываешься?...'
'Б-ррр... И что ты придумал! Просто хорошая, привлекательная, прилежная, пуделина!...'
'М-мур! Ты поменьше на нее посматривай. Помни...'
'Р-ррр! Приглупо! Просто позорно! Не сомневайся, прошу, во мне! Про хозяина, я всегда помню! И ради какой-то пуделины не брошу его, никогда! Пройдет, проклятая болезнь - быстрее побежим...'
'Сомневаюсь!' - мурлыкал котенок и отворачивался.
В действительности же, Джой испытывал к этой белой собачке, чувства самые нежные. Чувства эти, как не старался - он никак не мог прогнать, напротив с каждым ее посещением - чувства эти все возрастали.
Дела очень скоро (как то показалось Джою), пошли на поправку. И он уже мог бежать дальше.
'Мяу. Завтра, промчимся до моего дома!' - сверкал изумрудными глазищами в темноте ночного дупла котенок, а Джой, прикрывши свои печальные темные зрачки, размышлял:
'Придется. Впрочем, я несколько не ропщу. Конечно, с огромным нетерпением жажду вернуться к хозяину. Просто жаль, что расстанусь с нею! Прекрасная, добрая веселушка! Примилый быстрый хвостик! Радостные, как приключения, глаза! И не надо никаких разговоров! Просто убегу рядом с другом на завтрашнем рассвете!'
Следующий день выдался ветреным: по небу летели стремительные темно-серебристые, готовые в дождь потемнеть облака. На лесном озере поднялась сильная рябь, и казалось, что златистые блики яростными, стремительными молотами пробивались из темных глубин. Лес и одинокий дуб шумели встревожено, предупреждая об какой-то, надвигающейся напасти.
Джой и Томас вышли из дупла, для пробы обежали несколько кругов вокруг ствола...
Нет - все же чувствовалось приближение чего то дурного. Не к спеху было убегать, оставлять с этим дурным предчувствием тех, кто оказался такими хорошими друзьями.
Вот издалека, со стороны старой лесной просеки, раздался гул двигателя... Выбежали собаки...
'Едут сюда! Сюда!' - несколько раз пролаял сторожевой пес.
Вот уже выбежал, столпился лесной собачий народ. Вперед вышел король и королева. Король повел головой, понюхал воздух - несколько раз негромко, но твердо пролаял.
Тут в собачьем городе начались сборы - отнесли, спрятали в чаще щенков; туда же отвели и старых
