несет самый прекрасный ветер. Тот ветер, который и есть свобода - ветер Любви. Свободы!..'
* * *
Катя... Милиционер отвел ее в отделение.
'Имя? Фамилия? Адрес? Кто? Почему? С какой целью? Имена сообщников? Где они могут быть?'
Но Катя молчала. Она решила не называть не только Машеньку и Петю, но и свою фамилию и домашний адрес. Она понимала, что - назвав своих родителей, принесет им немало волнений. Понимала, что матушку ее, отца, сестру и брата - всех их ожидают часы нервотрепки, а то и слез. Врать же она не умела потому и молчала, прямо смотря ясными своими очами на тех людей, которые ее допрашивали.
День был жаркий, в помещении - душно; где-то за стеной голосила пьянь - в воздухе повисло напряжение, злоба.
В помещении, помимо, приведшего Катю, было еще двое 'стражей порядка' один, с красным опухшим лицом, нетерпеливо постукивая кулаком по столу, сидел перед нею - другой рукой теребил пустой протокол.
Второй - стоял у Кати за спиной и от него несло перегаром, перемешанным с одеколоном. Приведший же девушку, стоял рядом со своим начальником, гневливо поглядывал на Катю и трепал:
- Василий Романович, вы вон посмотрите - глазки вам строит. А я говорю целый у них там притон. Я уже рассказал, как все было - это же профессионалка. Не в первый раз! Сама то - мордашка хорошенькая, тем и кроет своих дружков. А они уходят! Что время то терять... Подправить бы мордашку у нас же все улики...
Катя оставалась совершенно спокойной - ничто не дрогнуло в светлом лике ее и очами она с жалостью смотрела на этих напряженных, несчастных от своего раздражения, видящих вокруг мрак, да преступные замыслы людей.
- Помолчи! - оборвал своего подчиненного начальник. - По указанному адресу уже выслан наряд... А ты девица - долго ты еще собираешься отмалчиваться... Тебе бы... - он сжал кулачищи свои и взглянул в окно, за которым сидела на древесной ветви, какая-то маленькая птичка, смотрела не то на него, не то на Катю.
- Обыскать ее! - рявкнул начальник.
Катю отвели в комнату, где пришлось ей раздеться. Занимавшаяся этими делами женщина тщательно обыскала ее, но так ничего и не было найдено студенческий билет остался в сумке - с книгами, и с едою...
Она оделась, и вновь ее привели к начальнику, входя в комнату, услышала она обрывок стремительного разговора:
'Да, точно, никаких результатов... Там точно должно было что-то находится... Да - возможно... Объект до конца месяца должен быть найден... Ни адреса... ни родителей...'
Таким образом, Катя поняла, что Машеньке и Пете удалось бежать - чему и была рада...
'Никаких улик' - проворачивалось в голове начальника, когда Катю ввели в комнату. 'Но она должна что-то знать - она должна назвать нам имена сообщников, за те часы, которые по закону мы можем ее держать. К черту мордашка хорошенькая, ясная... Но к черту эти предрассудки - тут преступность, тут люди из-за наркоманов этих гибнут. Она - наша единственная зацепка.'
- Вот что, красавица. Назови, где проживаешь и будет все хорошо. Ты ведь не хочешь больше неприятностей?
За Катиной спиной вновь стоял 'страж порядка' с перегаром - вновь за стеной вопил пьяной. У Кати разболелась голова - как ей хотелось стать птицей и выпорхнуть в окно, да в небо свободное!
Но внешне она оставалась совершенно спокойной.
- Ты знаешь, что мы так или иначе должны выйти на твоих сообщников? Так или иначе - понимаешь? Тут дело знаешь какое... - болезненный жар повис в воздухе. - Отделаем тебя так, что мать родная не узнает... Отвечай. начальник треснул кулачищем по столу.
Катя ясным своим честным взглядом неотрывно смотрела прямо в напряженные глаза его, и он не потупил взгляд - ему было мучительно больно за происходящее, за свои слова, за то, что он сам, как раб, не в силах вырваться из того, что должен был делать. Ему было тошно от самого себя, от тех слов, которые он совсем не хотел говорить...
- Ну что взяться за нее? - спросил тот перегарный 'страж порядка' с нечеловеческим лицом - и видно было, что ему и впрямь хочется 'взяться', что ему ничего не стоит и избить девушку до полусмерти.
И вот начальник замер, глядя на это светлое лицо, на это непостижимое, жалостью к нему обращенное сострадание в очах; ему казалось, что в его болезненный мир ворвался родник из мира иного, давно уж им позабытого... И вот человеческая совесть боролась в нем, с жаждой раскрыть шайку - раскрыть любыми средствами, ради повышения, ради денежной награды.
И неожиданно он твердо понял, что ничего он от нее не услышит. Ее могли избить и до полусмерти, ее могли провести через любые муки - в ее спокойных глазах он прочел, что ничего она не скажет - это была уверенность, это была твердость, от которой дрожь пробежала по спине начальника.
- Ну, возьмусь я за нее? - в нетерпении вопрошал 'перегарный'.
- Да ты это... - вновь забилась в голове его борьба... - К черту!... Возьмись...
Лицо Катино оставалось столь же спокойным, 'перегарный' схватил ее за руку, поволок к двери. Начальник знал, что предстоит ей - все потом будет выведено так, что, якобы, она в таком состоянии и была найдена - никакой ответственности, такое проводилось не один раз и было в совершенстве отработанно (не с девушкой, правда).
Сейчас хлопнет дверь и... Он знал, что вновь и вновь будет видеть этот, проникший в его мир, светлый лучик, вновь и вновь будет вспоминать родник глаз... Дверь хлопнула... Поздно...
Он вскочил из-за стола, бросился к двери - шаги в коридоре - еще не поздно все остановить - открыть дверь - окрикнуть подчиненного - он схватился за ручку - капельки пота выступили на лбу его.
- Ведь, он же 'возьмется', ведь, он же... Остановить... остановить... - и он уже дернул ручку, как за спиною, на столе пронзительно и долго заверещал телефон.
И с этим треском отхлынуло мучительное решение. С треском - ворвался привычный его адский мир с преступниками, графиками их отлова, с кровью, со злобой обоюдной, с жаждой выслужится. С тупым этим треском вырвалась былая уверенность, что ничего она не расскажет - точнее он знал, что она ничего не расскажет, но в тоже время, не веря, уверял себя, что с ее помощью выйдут они на преступников: 'Ничего не отвечает - тут ясно, что преступница профессионалка - честный бы человек во всем сознался...'
И он, отгоняя совесть свою, вырывая, что было в нем человеческого закрыл дверь, и на ослабших ногах прошел к ненавистному, разрывающемуся звоном столу - схватился за него потными, могучими ручищами - вновь боль: 'Ведь и теперь еще можно все остановить. Если прямо сейчас броситься - все будет остановлено. Сказать, чтобы отвел ее в камеру - отсидит положенные часы, да и пускай летит - птица... Пусть летит из этой чертовой дыры!'
И он передернулся к двери - но, все же, телефонный разрыв одержал победу, вклинилась мысль: 'Кто это звонит? Ни мой ли начальник? Я должен быть на месте, я должен отчитаться за проведенную в этом месяце работу'.
И он взял дрожащей рукой трубку и дрожащим голосом, спросил:
- Да?...
* * *
Оставив мертвую квартиру, Томас и Джой бежали сквозь, наполненную дождем и молниями ночь. Впереди, задравши хвост трубой, поспешал Томас, за ним мокрый, с обвисшим хвостом - Джой. Этот песик, обычно пушистый, теперь, охваченный водными потоками, выявился совсем тоненьким - сырость ему совсем не нравилась и он часто отряхивался, фыркал.
Они бежали - сначала по улицам заполненным фонарным светом, потом - по темному парку и, наконец, пробежав открытое пространство замерли у шоссе. Даже и в ночное время оно представляло смертельную опасность - одна за другой проносились стремительные, покрытые гудением машины - для котенка и собачки они подобны были настоящим железным скалам.
Они появлялись неожиданно - одна за другой, и по реву не разобрать было, когда налетит следующая - рев этот метался в дождевых стенах, переплетался; налетал, казалось, со всех сторон...
'Брагррр!' - с воем пронесся грузовик, 'Вррааур!' - метнулась еще одна громада. Надо было сосредоточиться.
Они залегли на обочине - вот мгновенье - рывок. Налетает железная масса еще один рывок - это пронеслось совсем близко - обдало их волною грязных брызг... Еще рывок и вот они уже на обочине - шоссе
