величавости этого мгновенья...
Потому песик, не смея пошевелиться, замер, да и просидел так до того мгновенья, пока незримое не отхлынуло, а бабушка осталась бездыханной - вот тогда он завыл - пронзительно, завыл, вспоминая непостижимую людьми, тоску далеких своих предков - волков.
А Томас уже пробежал к приоткрытой двери на балкон, и нетерпеливо забил там хвостом - не понимал он этих нежностей, изливаний чувств. Котенок признавал только действие, а потому и считал, что его друг без толку теряет время.
Нет - Джой не торопился. Он был поглощен печалью, и пока не излил в вое, хоть часть ее, не отходил от умершей своей хозяйки...
Уж затем он, опустивши голову и хвост, проковылял на балкон - туда, куда за несколько минут до того так стремительно пронесся Томас.
Пес глянул своими слезящимися, черными глазами - котенка нигде не видно. 'Неужто оставил? Неужто не мог подождать? Тоже мне - друг!'
И Джою стало тогда совсем уж печально. Только тут почувствовал он, как сблизился с котенком за эти дни - теперь же он чувствовал себя самой одинокой и несчастной собакой на всем свете.
Вот он запрыгнул на мокрый от бьющих под углом дождевых вихрей стол и тут увидел Томаса - он пристроился на ветви клена - в нескольких метрах от балкона. Он мяукал нетерпеливо: 'Да что же ты такой медлительный?! Скорее, скорее - прыгай за мной!'
Одно дело прыгать с балкона на ветви кошкам - совсем иное - собакам.
Они находились на четвертом этаже и, взглянув вниз, Джой увидел темную бездну стремительно поглощавшую мириады капелек.
В собачке взыграла природная гордость - что, какой-то там котенок не испугался, перепрыгнул, ну а я перед ним струшу?
Джой отошел на несколько шагов, а потом стремительно разогнался - поджал уши - рванулся вперед навстречу каплям...
В тот же миг рассекла небо слепящими ветвями молния, сразу же вслед за тем затрещал громовой раскат...
Джой ухватился за ветвь, а она прогнулась под ним, стряхнула - собачка перевернулась в воздухе и вцепилась в следующую, более толстую ветвь. Джой повис, вцепившись в ветвь передними лапами и клыками - и эта ведь качалась, но не в силах была его сбросить.
Легко, плавно, так будто по земле ходил спрыгнул - прошел к нему по ветке Томас. А Джой, увидевши невозмутимость котенка, завилял своим намокшим хвостом - мол: 'Все хорошо у меня и совсем не страшно'.
Однако, собачка не удержалась и на этой ветви - вновь небольшой полет вновь падение на ветвь, и оттуда уж - с отчаянным выражением в глазах последний прыжок - на землю.
Котенок, так легко, словно плавный падучий лист, перелетел с дерева на землю и, одобрительно мяукнув, встал перед своим другом.
Теперь предстояло решить, куда идти. Они смотрели друг другу в глаза один, время от времени, начинал мяукать, другой негромко рычать, и, если можно обличить в слова, те импульсы-чувства, которые между ними проносились, то было бы это так:
'Пойдем за моим хозяином! Тут и никаких сомнений! Р-рав!'
'М-мяу! А знаешь ли ты где он? Он очень далеко, нам никогда его там не найти...'
'Гррр... Ты просто трусишь! Я готов пройти до края мира, ради него! Рассказать ему все! Решено!'
'М-мяу... Ты никогда до него не дойдешь. Ты собьешься с пути. Можно я скажу тебе - моя хозяюшка нас примет с нежностью. Я чувствую, где она далеко, но ближе Димы...'
'Ррр... Придется пройти хоть до края земли - я, все равно, должен до него добраться!'
Так и спорили они довольно долго - все же победа оказалась на стороне котенка. Он, хитрыми уговорами, сокрушил уверенность Джоя. Он пообещал, что хозяюшка его, поможет им найти Диму и выйдет это гораздо быстрее, чем если они направятся на поиски сами.
И вот они повернулись, повернулись и стремительно были поглощены, рычащую дождем ночью...
* * *
Фронты дождевых туч застлали небо на обширных территориях. И за сотни километров так же шумело, так же озарялась ночь слепящими разрядами...
Дима сидел согнувшись за маленьким столиком, горевшая пред ним лампа едва-едва могла высветить тетрадь, в которой Дима выводил тайным, ему одному понятным шифром:
'15 июля.
Ну вот и середина лета, хотя какого лета я не знаю. Знаю, что где-то есть счастье, что где-то есть ОНА, которой столько поэм посвящено в этих тетрадях. Но я отвергнут от того мира - все продолжается по старому. Не знаю, куда влечет меня рок, но я чувствую себя листиком попавшим в отравленный стремительный поток. Листик влечет, листик мечет по камням, его травит, его жжет и все несет и несет вперед - обессилевший, изодранный.
Мне завязали глаза и заткнули рот в тот же день, как я прибыл сюда. А это уже - полтора месяца. По прежнему, с утра и до вечера нас дрессируют, но к чему - то неведомо мне. По прежнему заставляют обучаться военному делу - с утра и до вечера и перед глазами моими, к боли великой, уже и в ночи вспыхивают эти винтовки, автоматы, затворы, полосы препятствий. Нас сосредоточенно, выжимая все, что можно к чему-то готовят. Занятиями из нас выжимаю все силы физические, чтобы мы не задавали лишних вопросов, не думали. Чтобы мы вырабатывались, потом падали в этот проклятый сон, а потом вновь начинали эту, неведомо к чему - изнурительную подготовку.
Да к дьяволу все это! Сколько можно! Это и так видишь каждый день - еще писать об этом...
Со временем облик ЕЕ, так ярко запылавший в памяти моей, в то единственное мгновенье нашей встречи - не затух. Против того, теперь всегда, и в самые тяжелые минуты, я вспоминаю ее. Для сердца, души моей воспоминания эти и нежны - одно мгновенье, вспоминая, я действительно счастлив - вновь вижу ясное лицо ее, но потом приходит тоска - понимание того, что мы разделены; страстная жажда разорвать оковы судьбы - вырваться, вырваться, как орел из темницы.
Господи... Слезы тут... Стихи...
Когда свободный, он скован судьбою,
В темнице времен и тоски,
И сердце, как кровью там бьется мечтою,
И помыслы так высоки!
Но крылья сожжены - лишь сердце в груди,
И цепи холодны - хоть плачь, хоть зови...
И шепчет он в муке: 'О, Солнце, взойди,
О, высвети поле небесной крови!
За ржавой решеткой, ко мне ты прильни,
И нежным объятьем меня исцели!
О, Солнце родное, меня ты взметни,
Возьми ты из темницы, из тленной пыли!'
В голове вихрятся сотни рифм, образов, но я уже не в силах больше писать - слишком утомился за день. Рука дрожит, голова неудержимо клонится, почти падает на стол - перед глазами ничего не вижу. Все слипается. Пишу наугад. Продолжу завтра'.
Дима непослушными пальцами сгреб тетрадь, изминая страницы, закрыл ее, и спрятал под бельем в нижнем ящике стола. Затем, покачиваясь, протирая слипающиеся глаз, доплелся он до своей койки, повалился на нее...
Несмотря на смертную усталость сон не шел.
Измученная, выжатая казарма храпела, ворочалась во сне; в черноте за маленьким окошечком, что повисло под самым потолком, хлестал дождь. Вновь и вновь прорезались там молнии, гулкий глас которых едва проходил чрез бетонные стены.
По Диминым впалым щекам одна за другою скатывались большие, похожие на капельки расплавленного свинца слезы.
'Одно лишь мгновенье...' - вихрилось в его голове. '-Сколько же я вычерпал, глотнул из этого мгновенья... Да в этом мгновенье и вся вечность...'
Мысли разбивались, мысли дробились - вспыхнуло пламя - полоса препятствий - ровный солдатский строй - тошнотворная дробь выстрелов - тошно - тошно над всем этим - бетонные стены.
Погружаясь в темное забытье, шептал он со страстью, с болью:
'Быть свободным и безмятежным, как облако. Раскинувшись над родимой землею, лететь туда, куда
