псов...
Наконец, король подбежал к Джою и Томасу, вильнул хвостом:
'Друзья. Теперь вы можете уходить.'
Двигатель надрывался где-то совсем уж близко.
Томас согласен был бежать - он и не видел причин задерживаться. Однако, Джой, взглядом, отвечал:
'Посмотрим, кто это, а потом - побежим.'
И вот собаки залегли за теми деревьями, которые окружали поляну...
Мотор пронзительно взвыл - машина - это был иностранный грузовичок с закрытом кузовом - вырвался на поляну, да и остановился возле ствола дуба.
Распахнулись двери - тут же и полянка и озеро были пронзены человечьей музыкой, а из машины стали выходить люди.
Кажется, то была одна семья с несколькими своими приятелями.
Среди всех выделялся высокий мужчина, с широченной грудью, и несмотря на то, что он был коротко стрижен, напоминал он медведя - передвигался неуклюже, несколько раз спотыкался о корни и тогда начинал браниться сипловатым, ко всякой ругани привыкшем голосом:
- Я говорил - надо ближе к берегу! Нет - под деревом, под деревом! Что тут - спотыкаться ходить, что ли?! А?!
Тут из грузовичка вышел мальчик лет семи, огляделся и направился к лесенке, которая вела на навес, где незадолго до того резвились щенки.
Мальчик стал забираться по мшистым ступенькам и тут его нагнал измученный женский окрик:
- Сашка! Да куда ж ты?! Слезь, обвалиться! Ты смотри - развалюха какая!
'Медведь' же захрипел ругательства, бросился к своему сыну - при этом он споткнулся - весь побагровел...
Мальчик уже спрыгнул на землю и, привыкший уж, видно, к таким сценам, выставил свои тоненькие ручки, вздрогнул, простонал:
- Папа... Не надо! Я больше не буду! Пожалуйста!
Затрещина - от которой многие, притаившиеся в кустах собаки вздрогнули, а тот двухметровый дог, который пытался когда-то напасть на Томаса, обнажил клыки, зарычал негромко, но с настоящей яростью.
Щека мальчика заплыла красным; он стоял, потупивши голову, тихонько плакал. 'Медведь' схватил его за руку и, судя по тому, как исказилось лицо мальчика, сильно ее сжал.
- Ты у меня смотри! Еще раз такое устроишь - отделаю тебя так, что мамаша не узнает! Ты понял меня!
- Слышь, Кирюха, да иди ты сюда! Давай костер разводить! - окрикнул 'медведя' один из его дружков.
Что же касается матери мальчика, то она, привыкшая к таким сценам - едва заметно вздрогнула, когда 'медведь' ударил мальчика, но вот подавила в себе что-то, отвернулась - затараторила о чем-то со своей подружкой...
В лесу, почувствовав боль мальчика, и клубящееся вокруг 'медведя' напряжение, заскулили щенки - однако, тут же и замолчали - повинуясь своей няньке старушки-колли.
На поляне, тем временем, 'медведь' распыляясь все больше, грызся со своей женой:
- Говорил - надо было к берегу! Здесь же тень! Ты слепая совсем, что ли?!
- А чего нам на солнце печься?! - в тон ему, визжащим голосом, надрывалась жена. - Хочешь загорать?! Ну и иди!
- Да иди ты сама загорай!... - ну и так далее.
'Медведь' не воспринимал, да и не хотел воспринимать леса, неба - всего этого, открывающегося к нежному златистому сиянию. Так же мог ругаться он и дома, и на какой-нибудь далекой планете - окружающее его нисколько не трогало. Он был погружен в своей мир болезненной раздражительности. Он постоянно накапливал в себе боль, потом выплескивал ее в приступах безудержного гнева (уж сын его знал, что это). И все то ему казалось, либо враждебным, либо каким-то однобоким - так или относящимся к нему...
Однако теперь, рядом были приятели - они поторапливали его:
- Давай, выгребаем запасы! Слышь, Кирюх, помоги, а?..
Из грузовичка вынесли скатерти; затем - большие пакеты с едою.
А двое удальцов, взявши пилы, забрались по стволу дуба, и усевшись на древесных развилках принялись пилить две самые большие ветви.
Листья старого дерева зашумели печально, и все лежавшие на земле собаки услышали горестный стон, который, передаваясь от корней дуба, дошел и до них.
'Вжжих - ввжжих!' - пронзительно врезались в живую плоть пилы, и дерево шумело, стонало, перекатывалось лиственными волнами уж непрестанно - но никто, кроме мальчика, не замечал этого - ведь, дул довольно сильный ветер.
Мальчик же, чувства которого, от несчастного его существования, были обострены чрезвычайно, все почувствовал - и без страха, но с жалостью посмотрел на живое, страдающее древо.
'Медведь' заметил его, одиноко стоящего, сжавшегося - так похожего на побитого щенка. В постоянной своей болезненной злобе 'медведь' подошел к нему и раздраженно, сам от того лишь боль чувствуя, прохрипел:
- Ты чего тут встал?! Ты чего бездельничаешь?! А ну-ка быстро собирать дрова! Чтобы набрал сухих и тонких веток! И быстро! Ты понял?!
Мальчик кивнул и поспешил к кустам. Он был рад, что хоть ненадолго убежал от всей этой компании. Он, вообще, хотел остаться в лесу навсегда... И вот он шел среди стволов, придумывая, чтобы сказать в оправдание, если он задержится.
Вот средь стволов стремительно промелькнуло серенькое пятнышко - мальчик тут же присел на корточки, вглядываясь. Котенок!
Такой забавный пепельно-серый котенок! Ах, как тут обрадовался мальчик! Он то, ведь, так давно хотел такого друга! Такого маленького, доброго, забавного - такого, который согревал бы его, утешал в трудную минуту. Такого игривого, в котором нет этой постылой злобы, такого мягкого мурлыку... Отец его ненавидел животных, - особенно кошек и собак и, конечно, о таком друге нечего было и мечтать. А подумав как-то мальчик решил, что и не надо - что за житье ему будет?! Свое раздражение 'медведь' примется вымещать и на нем...
Но как же ему хотелось такого маленького друга, которому можно бы доверить все свои тайны; который все выслушает, все поймет, утешит своей ласкою.
И вот теперь он, желая хоть бы немного подержать котенка на руках, позвал его:
- Кис-кис-кис!
А Томас, которому претило лежать в укрытии с собаками, и который вышел поохотиться на птиц, услышав этот печальный зов, повернул мордочку к мальчику, замер, разглядывая его.
Он сразу почувствовал Одиночество мальчика. И он, хоть и успел уже несколько одичать за эти проведенные в лесу дни, тут же и подбежал к нему подпрыгнул - вцепился коготками в поясок, и вот уже перебрался на ладошки.
- Мурка! Мурка, маленький! - восторженно воскликнул мальчик, и осторожно прижавши котенка к груди принялся его гладить.
А Томас замурлыкал.
Но, хоть приятна было Томасу теплота этих рук, мурлыкал он вовсе не от удовольствия, а желая, передавая добрый свои чувства, хоть на время остановить то, что почувствовал он в груди мальчика. А там - от напряжения, от постоянных обид, разросся некий ком, что-то потресканное, изломленное. И совсем не так, как надо бы стучало его сердце - и Томас знал, что растущий этот, охватывающий незримый паутиной ком, года через два приведет к смерти.
И он все мурлыкал, пытаясь хоть ненадолго скрутить этот, взращенный окружением недуг.
А мальчик, против обычного своего, опустошенного состояния, почувствовал тепло...
