живая. Вся живая - каждая плавная, легкая, такая свежая с трепещущим внутри сердечком - волна, каждый брызг!
А как поют эти волны, когда выплескиваются на покатый, желтый песочек! Это же волна музыки - прокатится по сознанию твоему, обласкает, исцелует, и не успеет отойти, как новая ласка нахлынет!
Вот взобьется волна о белый, словно мраморный камень что на песчаном берегу красуется, с хрустальным звоном разобьется он в мириад капелек, а меж ними живой паутиной разольются солнечные лучи - все гуще, гуще - вот прояснится образ, еще неясный, и голос воды - сильный девичий голос запоет:
- Здравствуй, милый берег мой,
И прощай мой дом родной,
Нынче, друг мой дорогой,
Мы пройдемся под Луной.
Подождите вы меня, сестры мои, волны,
Нынче думы все во мне, чувством древним полны,
И проходят предо мной видов древних сонмы,
Подожди те ж вы меня, о подруги сонны...
Только отзвучит та песнь, как из брызг полностью сложится образ прекрасной девы. Волосы ее - то самая нежная, белая пена морского прибоя - в волосах тех украшеньями светятся ракушки, да жемчуга - лик ее излучает легонькую перламутровую дымку, а очи - что две живых океанских бездны; тонки черты ее лица, и кажется, что - она живая статуя, выточенная из тысячелетий кропотливой работы умельцем-океаном. На ней: длинное легкое платье, тоже живое - по его поверхности движется в непрестанном движенье, теченье вод морских. А пальцы на руках ее так музыкальны, что из их кончиков исходит музыка души ее, да расходятся округ лаской да поцелуями. Дева встанет на песок, возле мраморного камня, стоит легкая, смотрит, как заходит за край моря Солнце, и красит сначала простор в живое злато, а потом - в страстный багрянец.
Но вот высыпают на небо одна за другой звезды, и как взглянет круглолицая Луна, на поверхность мраморного камня - так быстро взметнется он, да встанет юношей, столь же белолицым, как и камень его, а в очах его - твердый и страстный Лунный пламень.
И тогда, протянувши друг к другу объятия, вспомнит она, как было...
Когда-то темен был тот камень, век от век, тысячелетье за тысячелетьем, темнела его безмолвная и глухая тоска одиночества.
Стоял он темный, на берегу, и, взирая на надвигающиеся без конца гряды волн шептал так в темных тоскою своих глубинах: 'О, волны, кто же вы? Зачем вы? В каждой из вас, волны, вижу я прекрасный девичий лик - каждое мгновенье новый лик! Но что из того - скоротечен ваш век - взметнетесь вы, коснетесь меня легкой рукой, да тут же и разобьетесь - вот и вся ваша жизнь! О, знайте, что мне дано влюбляться в каждую из вас. Одно мгновенье виду я ваши лики, и за это мгновенье уж влюбляюсь в каждую из вас. И каждой из вас готов я посвятить океаны песнопения, но каждое мгновенье мое чувство разбивается вместе с гибелью каждой из вас, о дочери океана! Влюбляться каждое мгновенье, и каждое мгновенье видеть смерть своей возлюбленной. Куда же бежите вы и зачем? Что гонит вас? О остановись хоть одна? В чем тайна поведай, как могу я сделать так, чтобы ты остановились?!'
Но волны пели привычную свою песнь, и гибли одна за другой об этот камень... Темно...'
Тут Машенька осеклась, и со страхом оглядела этот перекрученный гудящими трубами, освященный ровным, мертвым светом редких, грязных ламп подвал. Она посмотрела на бледное, с темными мешками под очами лицо Кати, всхлипнув, прислушалась к ее прерывистому дыханью - вот слезы вырвалась, вот покатилась, вот уже в воздухе, падучей звездой блеснула, да плюхнулась безжизненно на бетонный пол.
- Простите. - Машенька поцеловала Катю в щеку, и в это время взвыла, заголосила с темной, бесприютной тоской на улице зима. - Ах, извините, извините! Простите меня! - заплакала Машенька. - Я ворвалась к вам такая радостная. Я пока на самолете летела, пока бежала к вам через этот город, я ничего то, кроме моря, да света солнечного моря не видела. Как начала вам рассказывать эту сказку - а она вся такая легкая, светом проникнутая - как начала рассказывать, так все больше в меня этот подвал да заклятье зимы прокрадывалось. Вот рассказываю, рассказываю, а в конце уж чувствую - подвал этот, этот воздух замкнутый, эти стены, свет ровный, не живой - все они сказку темными словами преображают. Сначала ясные слова лились; потом - все мрачнее, мрачнее. И в сказке то этой дальше говорится, как камень узнал от орла, секрет морских волн, как поймать одну из них; и как полюбили они друга, о счастье их... В сказке то этой совсем и нет мрачных слов - она, как море! Но ушло, ушло - не могу... Что же за мрачные слова лезут, ах Катенька - как жажду вырваться, но не одна, но с тобою, с Петей!.. Но подвал, узкие стены, гуденье, мертвый свет - они захлестывают сказку, но у них, все-таки, все было прекрасно! И, Катенька - все будет очень хорошо, потому что - мы любим друг друга! А там была еще одна песня, которую пел восставший из камня юноша, когда впервые увидел возлюбленную волну. Я смогу - я вспомню! Я в этом подвале, спою так же, как спела бы на берегу:
- Из веков темных,
Из океанов идущих лет,
И из глубин тоски бездонной
Миг в коем вечный свет.
Моя любовь в прибое света,
Вдруг вышла, мир весь озарив,
И понять - сколько чувств не счесть,
И нежен, как твой перелив!
Мгновенье - вечность озаряет,
Отхлынули века тоски,
А впереди - зарей пылает,
В тепле твоей, любовь, руки!
Катя взяла за руку Машеньку. Измученные болезнью, но сияющие очи ее, пылали слезами. Голосом, за спокойствием которого, словно в клетке билась нежная страсть, спросила:
- И эта песнь была сложена где-то на самом краю земли? Где-то далече, далече, где солнце восходит?.. Значит, и там люди чувствуют тоже... Да, конечно же... Мир - этот прекрасный мир - не город созданный людьми, но мир Творца. Он, ведь, создавался из любви... И, быть может, где-то в бездне космоса, за миллиардом миров, существа совсем на нас не похожие, чувствуют тоже, что и мы! И у них есть разлука и печаль. И они надеются на новую встречу...
* * *
Ночь - огромная черная клеть наполненная воем ветра, вся пронзенная стремительными снежинками, вся содрогающаяся от собственной неприкаянности, омертвелая, но все же стремительно движущаяся в снежинках, в ветре, в самой черноте рычащей. И где-то в этой огромной клети - маленькая, темная избушка, в которой мертвое, бескровное тело, да еще одно тело наделенное пока духом, но уже умирающее... Дима (хотя кто бы узнал в этом жутком скелете, покрытом обгорелым рваньем, грязью да запекшейся кровью, прежнего Диму?) - он сидел, поддерживая руками клонящийся в смерть, обтянутый кожей череп, и смотрел на последнюю из только что написанных страниц. Буквы сливались в одну болотную массу, в глазах все больше темнело, а он, едва ворочая темными от кровяной корки губами, шептал: 'Умирать... нет - я не хочу умирать... вот написал прощание, но теперь жажду вырваться от смерти... ах, кабы были силы.. Прочь же тьма... Что же ты окутываешь, пеленаешь меня, как маленького? Откуда ж сил то мне взять?'
Тьма надвигалась, захлестывала сознание, и Дима понял, что сейчас умрет.
Ледяными щипцами пробежало понимание того, что впереди уж ничего не будет, только холод, только мгла...
- Жить, жить, жить... - шептал он молитву, и тут увидел лежащий на краю стола старый, желтый альбом.
Открыл его - фотографии. Сначала - старые, черно-белые; потом - цветные все мертвая семейная идиллия, светлые лица. Дима переворачивал листы, издавал беспрерывный и жалобный стон: 'Умираю, умираю - это, должно быть, последнее, что я вижу'.
И вот последняя страница: на ней - синее небо, под ним - весеннее поле, на котором лежал еще снег, но кой-где земля уже обнажилась; виднеется в отдалении избушка, ну а на переднем плане стоит на коленях в профиль к фотографу девочка, которую видел он в снах, а теперь мертвая, ибо в той, встреченной в снегах, остался только облик - да и тот с седыми волосами.
А на фотографии запечатлелось на века мгновенье: она склонилась над подснежником, должно быть над первым в ту весну - хорошо видны маленькие лепестки, тоненький стебелек, а девочка даже и не смеет
