и вскочил. – Идет! – Побежал, побежал вдоль стен, ощупывая их ладонями, ничего не нашарил и остановился. – Звезда загорится! Выведет! Бело-бело!
Не останавливаясь, он метался в тесной комнатке и кричал, срывая голос, бессвязно и непонятно, пока не закашлялся. Снова прижался к стене, отхаркался и стал чесать голову. Из- под пальцев сыпались волосы. Он их не замечал и не стряхивал. Взгляд иногда поднимался к окну, натыкался на людей, и Юродивый сразу сжимался, подгибал ноги в коленях, сутулился, будто хотел стать маленьким и спрятаться. Но прятаться в двухметровой комнате было некуда.
Наверху, у стеклянного окна, стояли Полуэктов и Бергов. Они специально приехали, чтобы посмотреть на Юродивого. Смотрели, и им казалось, что сейчас что-то непременно случится, и он станет прежним. Но с Юродивым ничего не случилось. Он покричал еще что-то невразумительное, яростно почесал голову и лег на пол, лицом к стене.
Полуэктов и Бергов отошли от окна.
– Твоя супружница рядом. Хочешь посмотреть?
– Нет, – спокойно сказал Полуэктов. – Не хочу. Во сколько сегодня вечер?
– В двадцать часов, как всегда. Я буду рад тебя видеть. Кстати, у меня есть сюрприз. На вечере узнаешь. – Бергов чуть заметно улыбнулся бескровными губами. – И еще один сюрприз будет завтра. Готовься. У нас много дел впереди. Очень много.
Они миновали длинный коридор, где через каждые два метра светило стеклянное окно и где под каждым окном находились безумные. Смеялись, плакали, говорили, молчали, буйствовали, но когда Бергов дошел до середины коридора, они все воспрянули, и невидимая искорка, проскочив по щелям-комнаткам, сбила разные голоса в одно целое.
И оно, единое, запело в несколько сотен глоток с такой силой, что задребезжали окна:
– Боже, прорабов храни…
Бергов продолжал улыбаться. Не сбиваясь с шага, он плавно помахивал руками, словно дирижировал безумным хором.
Полуэктов смотрел себе под ноги и все равно спотыкался на ровном полу.
– А ты знаешь, – заговорил вдруг Бергов. – Меня сейчас осенило! Я тут поинтересовался на досуге и выяснил… оказывается, слово «юродивый» имеет два значения, первое – это когда человек действительно не в своем уме, а второе – когда он сознательно притворяется, что сошел с ума. Вот и получилось, что мы из одного значения переставили его в другое. Никакого насилия. И самое главное – надо его сегодня же выпустить. Ничего странного! Наоборот – закономерно. Объявим, что мы его вылечили, что он сейчас опасности не представляет, и пусть уходит. Такой, какой он сейчас есть, он не опасен. А умрет своей смертью и больше сюда уже не вернется. Ни-ког-да!
Они вышли из дурдома, сели каждый в свою машину и расстались до вечера.
По дороге в муниципальный совет Полуэктов завернул к храму, хотел проверить, как выполнен его приказ – храм он приказал заколотить. Да и что ему оставалось делать, если нет священника и некому нести службу. Еще издали Полуэктов увидел, что приказ выполнен: входные двери крест-накрест перехлестнуты толстыми плахами, узкие окна заколочены в два настила досками потоньше. Твердозаданцы, завершая работу, лазили по куполам, придерживая друг друга за веревки, и обдирали позолоту. Храм, конечно, останется без догляда и вполне может так случиться, что от шальной искры загорится. А это уже непорядок, пожары в городе не нужны.
«Надо приспособить его, чтобы не пустовал. Заселить, и никаких пожаров не случится. Так, видно, и сделаем».
Полуэктов глянул на часы и поторопил шофера – был уже полдень, а до вечера в «Свободе» надо было успеть и решить еще много дел. Все-таки хлопотная это должность – председатель муниципального совета.
32
Новая ночь вползала в город. Врывался под прикрытием темноты свистящий ветер, пронизывая улицы и наполняя сдавленное пространство грохотом. Тротуары быстро пустели. Люди, не желая оставаться в промозглой сырости, втягивались в каменные коробки, но и там, за стенами, не находили уюта и безопасности – блазнилась беда, подступающая к порогу. Но чего бояться? «Вспышку» погасили, вирус никому не угрожал, больные лежали в больницах, лишенцы сидели в лагере, по улицам не проскакивали зеленые фургоны и микроавтобусы, даже страшный Юродивый, теперь уже совсем не страшный, был отпущен, бродил по городу, но никто на него не обращал внимания.
И все-таки люди боялись. Наступающей ночи, завтрашнего дня и всей будущей жизни.
Вовремя без задержек, размоталась кишка оранжевых автобусов, и твердозаданцы, подремывая и шурша жесткими робами, отправились на работу в третью смену. Улицы после автобусов совсем опустели, словно навсегда вымерли.
Юродивый, поворачиваясь спиной к ветру, тащился по центральной площади, шлепая босыми ногами по снежной каше, закрывал лицо ладонями и не ведал, куда идет. Ему просто надо было идти. В нем еще оставался неясный зов, связанный с женскими глазами, и Юродивый кружил по городу, озираясь вокруг ничего не видящим оком. Иногда, словно спохватываясь, бормотал сиплым голосом:
– Осталось немного. Она, а где она? Я дойду… Встанет, а кровью не спасешься… Грядет, грядет… – Вдруг он начинал хохотать и сматывал на указательный палец бороду, обрывал смех и выдирал клочья волос, морщась от боли. Приговаривал: «Так, так, так! И будет, будет, будет!»
Прохожие, когда они еще были на улицах, не шарахались от него, как раньше, а просто проходили мимо, равнодушно скользя по нему взглядами и не сбиваясь с торопливого шага. Им не было никакого дела до странного мужика с растрепанной бородой и крестом на шее. Мало ли чудаков бродит! Да и некогда смотреть по сторонам и различать лица встречных, когда одолели собственные заботы.
Юродивый проходил по городу незамеченным.
Уже в потемках оказался он на центральной площади. Добрел до постамента с чугунной плитой «Декларации…», прижался к холодному и мокрому мрамору, прислонил ухо, словно хотел услышать – что там, внутри камня? Но камень, как и положено, был безмолвен. Юродивый передернулся от озноба и полез на постамент. Руки соскользнули, он оборвался и упал на асфальт. Но тут же вскочил и, сопя от натуги, полез снова. Вскарабкался, придвинулся к чугунной плите и уперся в нее лбом. Пальцы его быстро ощупывали буквы, выбитые на металле, и составленные из них слова. Юродивый присел на корточки, оскалился и занялся бесполезным делом – голыми руками пытался отковырнуть буквы. Злился, видя, что ничего не получается, вскрикивал, когда пальцы соскальзывали, и в конце концов, отчаявшись, стал бить по чугунной плите кулаком. Раскровянил казанки, отсушил руку и все равно хлестал, не чувствуя боли, по неподатливому железу.
В это время выпала из серого полога клювастая птица. Кувыркнулась через голову и развела над городом черные крылья. Но ручейки света не потекли к ней. Крыши домов непроницаемо чернели, и ни одна из них не озарилась. Птица, распушив крылья, закружила быстрее. Вплотную припадала к крышам, сбивала в иных местах и роняла на землю антенны, взлетала и опять опускалась вниз. Напрасно. Чистого света в городе не осталось. Птица лязгнула клювом, скользнула к центральной площади и сверху, прилизанная ветром, сложив крылья, рухнула как кирпич на Юродивого. От удара и внезапной тяжести тот распластался на холодном мраморе, закричал, по-детски пронзительно, и
