главное всегда было и есть - наше собственное необъясненное 'я'. От дарвиновского вопроса 'кем мы должны стать?' мы вновь возвратились к исходному 'кто же мы такие?'. Нет точки отсчета, не будет и пути. Решительные люди, вроде вашего братца, движутся вперед, расплевавшись с системой координат, довольствуясь одной лишь почвой под ногами. Это люди-ледоколы и люди-танки. Такие, как вы, топчутся на месте. Если рассуждать логически, траектории - той, что выписывают сейчас эти пули, у вас нет. Ни у Горлика, ни у того же Путятина.
- А у вас?
- И у меня нет. - Деминтас бодро хлопнул Егора по спине. - Мы трусы, понимаете? И потому постоянно оглядываемся на других, измеряем прожитое общепринятыми мерками, а это глубоко ошибочная практика. У каждого из нас свои буйки, свои заветные глубины. Кто-то рожает детей, кто-то считает и копит в мензурках дождевые капли. Тот же Диоген в своем пивном бочонке жил небесцельнее изобретателя космических ракет, а уличный идиотик впитывает в себя столь же великое число истин, сколько способен разглядеть самый пытливый психолог. Вероятно, и Серафиму Саровскому в сущности было не так уж важно, кем именно быть - Серафимом или Досифеей. Он попросту пожалел своих учеников, устранил возможную путаницу в умах. Потому что главное всегда оставалось неизменным.
Егору неожиданно захотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Слова Деминтаса, его страстные интонации действовали чарующим образом. Залезть бы и впрямь в бронированную башню, врезать прямой наводкой по одной из лун. И хорошо бы еще попасть. Чтобы брызнула расколотой лампочкой, россыпью метеоритов изрешетила вселенную.
Марат, расправившись с последним рожком, устало попытался сесть. Горлик, глядя на него, чуть шевельнулся, но колени 'беллетриста' заскользили по мокрой крыше, и он вновь ухватился за вентиляционную трубу.
- А счастье? - вспомнил Егор. - Почему вы ничего не говорите о счастье? Ведь мы его тоже заслуживаем!
- О счастье, Егор, тоскует слабое время. Сильное время тоскует о подвигах.
- Но ведь оно все равно существует? Должно существовать!
- Оно есть. Везде и всюду. Потому что оно как воздух. Надо лишь научиться задерживать дыхание, ощущать его в себе. Деминтас взмахнул рукой. - Оглянитесь! Мы летим на скорости семьдесят километров в час, под нами бездна и пенные, кишащие акулами воды. Все против нас! Все от верха и до самого низа, а мы живы! Вопреки логике, вопреки тысячам черных пророчеств. Вот и сумейте оценить это мгновение! По достоинству оценить! Расширьте глаза и признайтесь себе открыто, разве в данную минуту вы не счастливы?
- Пожалуй, что да...
- Ну вот! А я что говорил! Тот же Достоевский почитал за счастье свои припадки, что не мешало ему кричать во время падучей от боли. Такая вот кулебяка! Все его герои от Смердякова до князя Мышкина страдали эпилепсией. Величие боли, способность прозревать через страдания - даже через банальный геморрой! Он понимал это лучше других. Потому и стал Достоевским!
Сунув руку за пазуху, Деминтас вынул черный длинноствольный пистолет, сунул в ладонь Егора.
- Держите!
Егор с готовностью стиснул мокрую рукоять.
- Спускайте с предохранителя и покажите им всем, кто вы есть. И даже не кто вы есть, а то, что вы ЕСТЬ и ЖИВЕТЕ, что вы и впрямь существуете. Ну же!
Егор выстрелил, и Марат завистливо поднял голову. Пьянея от нового, доселе незнакомого чувства, Егор выстрелил снова. И неожиданно вспыхнуло северное сияние. То есть, это только так его называли для простоты. Сам Егор слышал о нем десятки раз, видел отсветы в матовых окнах, но чтобы в ответ на его пули и прямо над головами - такого еще не бывало. Три бледно-розовых Луны одновременно всплыло из-за горизонта - каждая со своей определенной стороны и, сойдясь в зените, взорвались бесшумным фейерверком. Время остановилось, и каждый осколок на миг показался Егору пульсирующим, а может быть, мигающим глазом. Большие и малые, фиолетовые и золотистые, они кружились и сталкивались в черном плачущем небе, неровный их свет обжигал роговицу, смотреть вверх становилось больно. Егор опустил голову и ахнул. То есть, возможно, это ему только показалось, но в жутковатом сиянии небесных глаз он вдруг рассмотрел мчащийся под ним вагон насквозь. Словно гигантский рентгеновский снимок на миг поднесли к его лицу и тут же убрали. Но и одного короткого мгновения хватило, чтобы рассмотреть детали, которых не видят и не должны видеть нормальные люди. Клепка листовых швов, тонкий абрис металлических стоек, столов и полок на втором этаже, трубчатая паутина в стенах, веточки электропроводки и множество движущихся и неподвижных человеческих скелетов. Еще были бешено вращающиеся колеса, буксы и какие-то пружины. А сразу за ними... За ними мелькнуло то, что и вовсе не укладывалось в сознание. Призрачным кинжалом взор пронзил толщу океана, узрев далекое дно - дно, которое на самом деле дном не являлось...
Егор сморгнул, и видение пропало. Все стало прежним, и собственные ноги не висели больше в пустоте, упираясь в темную подрагивающую крышу.
- Вы видели? - Деминтас смотрел на него в упор. - Видели, что Они вам показали?
- Они? - Егор кивнул вверх на угасающую россыпь глаз-огоньков.
- Кто же еще! - Деминтас загадочно хмыкнул. - Самая жуткая для нас правда, что Они всегда над нами. Мы живем в разном, понимаете? Потухнет солнце, наши беды умрут вместе с нами, планета покроется коркой льда, а Они останутся. Это очень болезненно, егор, соприкасаться с вечным.
Расстроенно клацая автоматным затвором, Марат посылал им умоляющие взоры.
- И все равно - на сегодняшний момент мы еще живы! звонко произнес Деминтас. - Мы есть, мы существуем, и Они это знают!
Не очень ясно было, кого в точности он имеет в виду, но каждый, должно быть, подумал о своем, потому что закивали все разом. И, по-волчьи задрав голову, Горлик неожиданно завыл. Не тоскливо, а почти сладостно, как человек, взлетающий ввысь, как самец, победивший соперников, ценой ран и крови завоевавший самую красивую самку. Оставив в покое свой автомат, с готовностью заблажил Марат. Радостно щерясь, Егор вновь вскинул пистолет и раз за разом начал палить в небесное разноцветье. Наверное, Они действительно изучали их неведомые, потусторонние, надменные, и он гасил их, словно лампочки, развешенные в парке. Потому что мог и хотел это делать. Потому что был человеком погибающим - гомо новусом, зародившимся на земле лишь в последние десятилетия. И, надсажая связки, он тоже вопил. Три голоса вторили ему, а рука содрогалась от жесткой отдачи. Грудь и горло саднило, но и это казалось приятным. Так рвут в несколько глоток канат - не мускулами, а именно горлом, взрыкивающей волей подавляя противника, взбадривая себя и друзей, сантиметр за сантиметром перетягивая на свою сторону плетенную великанью косу. Свой канат они тоже сейчас вырывали из небесных пут. Всего-то и нужно было для этого - отречься на минуту от тягостной узды цивилизации и дать волю собственному естеству. Наверное, не животному, однако и не человеческому. Они знаменовали собой новую биологическую ступень. Человек погибающий, гомо-сапиенс с вывернутыми наизнанку глазами. И оттого крик казался освобождением, волевым проявлением катарсиса.
Четверо вымокших до нитки людей сидели, стояли и лежали на крыше пронзающего мглу вагона и, захлебываясь от струящейся с небес влаги, распахивали рты в торжествующем реве. Они не боялись ливня, плевали на бушующий океан, смеялись над северным сиянием. Миг, о котором толковал доктор, волшебно растянулся.
***
В какие-нибудь пять минут пара атакующих минометов выплюнула все взятые с собой снаряды. Вакуумные разрывы были страшны, станционный узел утонул в клубящем разгрызающем все живое пламени. Розовая шапка вспенилась над мостами, приветствуя силы волонтеров, медлительно поплыла в небо. Рукам было жарко, а на лице через каждую минуту выступала испарина. Впрочем, возможно, попросту нагревалась липнущая к щекам дождевая влага.
Стоило смолкнуть разрывам, как тотчас тяжелой дробью ударил пулемет Мациса. Разведчик бил из трофейного оружия и потому патронов не жалел. Головенки уцелевших пуритов, словно шляпки грибов, угодивших под гигантскую косу, шустро поисчезали. Кто-то нырял вниз, кого-то отбрасывало за баррикады свинцовыми ударами. Яростно крича, грузовую площадку пересек сержант Люмп. Он бешено вращал стволом автомата, брызгая искристым пунктиром по серым нагромождениям мешков. Шел, дурачок такой, в героическую атаку. Один против всех.
