кармана куртки. - Пять звёздочек, дагестанский!
- Нигде не работаешь, а коньяки распиваешь, - сердито сказала Люба. - И откуда только деньги берёшь?
- Пусть медведь работает, - весело заржал Володя. - У него четыре лапы!
- На, пей! - Люба достала из шкафчика маленький стаканчик, поставила его на стол. - Разносолов у меня не наготовлено. На рынке весь день стояла, а не у плиты...
- А вон там, под полотенцем что лежит? О, какой аромат! Не иначе блины с маслицем, а? - Володя откинул льняное полотенце, которым было прикрыто фаянсовое блюдо. На нём высилась горка поджаристых ноздреватых блинчиков. Любе бы порадоваться надо, что дочка наконец хоть что-то сама сделала, но она только чертыхнулась: угораздило же Валечку проявить свои кулинарные способности как раз в тот день, когда её родная матушка решила дать отставку прилипчивому ухажёру.
- Ешь - не жалко, - буркнула Люба.
- Давай налью тебе пять капель, - предложил Володя. - Для компании. Один пить не люблю.
- А за что пить собрался? - Люба решила съехидничать. - За любовь, что ли? Так подожди, я сейчас пластинку поставлю: Игорь Николаев, 'Выпьем за любовь!'
- Ну чё ты ко мне прицепилась? - Володя заиграл желваками. - Какая может быть любовь, мамуля? Она как призрак: все о нём говорят, но никто не видел...
- Мамуля у тебя на другой улице живёт, - обиделась Люба. - Никакая я тебе не мамуля!
- Не понял, - Володя привстал со стула и, прищурившись, зло взглянул в Любины глаза. - Ты серьёзно надумала поставить на мне крест?
- Да пошёл ты! - сказала Люба и отвернулась от него, чтобы не видеть этого пронзительного, обжигающего взгляда. - Крест ставят на том, что было. А у нас, считай, ничего и не было...
- Неужели?
- Ладно, пей и уходи, - примирительно сказала Люба. - Была без радости любовь, разлука будет без печали...
- Без печали, говоришь? Ну-ну!
Володя отвинтил золотистый колпачок бутылки, плеснул в стакан светло-коричневую жидкость, весело сверкнувшую брызгами.
- Закусывать коньяк блинами - это что-то! - сказал он. - Неужели в этом доме не найдётся хотя бы ломтика лимона?
Лимон был. В холодильнике. Нарезанный тонкими кружочками, он лежал на блюдечке с позолоченной каёмочкой. Вечерами Люба обожала пить чай с лимоном, причём, не каким-нибудь китайским, сухим и больше на апельсин похожим, а с настоящим - калифорнийским или, на худой конец, испанским. Ярко- желтый, с пупырышками, тут же пускающий на срезе крупную мутную слезу, он напоминал о детской мечте увидеть дальние страны, о радостях, которые уже случились и которые, даст Бог, ещё будут.
Люба решила, что Володя вполне может обойтись без лимона, не барин! Да и вообще, с чего бы она должна перед ним выслуживаться?
- У меня тут не ресторан, - сказала она. - И даже не кафетерий. Иди к Верке, она тебе и лимончик нарежет, и бутербродик с икоркой сделает. Если у тебя денежки есть...
- А у тебя для меня, выходит, ничего нет? - Володя снова наполнил стаканчик и опрокинул его в рот. - Ни лимона. Ни любви.
- О, чего захотел! - Люба подперла бока руками. - Выпил - и на любовь потянуло? Счас! Да кому ты нужен такой?
Лучше бы она промолчала, ничего не говорила. Её слова обидно задели Цыгана, который по-зэковски считал: всем бабам нужно одно и то же, а любовь - это костер: не бросишь палку, гореть не будет. Пренебрежительное замечание - 'кому ты нужен такой?' - он истолковал как насмешку и сомнение в его способностях самца.
- Что, твой Санечка лучше, да? - с тихой угрозой спросил он. - И ты ему говорила, как любишь и хочешь его?
- А твоё какое дело?
- Такое! Хочу услышать, как ты это говоришь. Хоть разочек!
- Не дождёшься...
- Да?
Он встал и, не обращая внимания на её возмущения, стянул с себя свитер и бросил его прямо на пол. Люба попыталась выскользнуть из кухни, но он схватил её за плечи и рывком привлёк к себе.
- Скажи...
- Что ты хочешь?
- Скажи: ' Я тебя люблю'.
- Я тебя не люблю!
Он ударил её по щеке. Люба вздрогнула, попыталась вырваться из его объятия, но он держал её крепко.
-Скажи!
- Убери лапы...
- Какая же ты, мамулик, бестолковая! - он сверкнул глазами. - Мужик тебя обнимает, а ты ему грубишь.
- Отпусти! Хватит шутить!
-Сначала скажи: ' Вовчик, я тебя люблю и хочу тебя'. Ну, быстро!
-Не делай мне больно!
- А ты скажи...
Люба видела его странно обесцветившиеся, будто побелевшие глаза с черными точечками зрачков, и серые впалые щёки, и покрасневший шрам в форме полумесяца у левого уха: саданули ножом в драке - на всю жизнь отметина осталась, и когда Цыган злился, то шрам почему-то наливался кровью. Как она ни старалась откинуть свою голову назад, чтобы не слышать густого винного запаха, перемешанного с табачным, ничего не получалось: жуткое амбре, казалось, заполнило всё помещение. В тусклом, жидком свете электрической лампочки небритая кожа Цыгана напоминала плохо отскобленную свиную шкуру, и от неё пахло чем-то похожим на хлорку.
- Ну? - он больно сдавил ей шею. - Будешь говорить?
- Отпусти!
Люба не заметила, как из-под стула выбрался взъерошенный Мейсон. Кот не переносил шума, затяжной ругани, резких звуков и даже телевизора или магнитофона, если их включали на всю громкость. В таком случае он подбегал к источнику беспокойства и кусал его, независимо от того, человек ли это был или бездушный аппарат. Но этим дело не ограничивалось: Мейсон начинал орать, и его хриплое, злобное завыванье мало чьи нервы выдерживали.
- У, сволочь! Гумза подзаборная!
Володя разжал руки и схватился за укушенную котом лодыжку. Мейсон, недовольный взрывом ругани, взвыл как ошпаренный кипятком и устрашающе изогнулся дугой. А Люба, получив относительную свободу, не долго думая кинулась в спальню и заперлась изнутри на ключ. Она слышала, как её мучитель шугал Мейсона, бросал в него чем-то тяжелым и витиевато матерился. Кот, не ожидавший такого яростного сопротивления, истошно мяукал и злобно шипел, пока Цыган не загнал его под диван, где он и затаился, посчитав за благо молчать.
Цыган, удовлетворенный результатом расправы над Мейсоном, подошёл к закрытой двери, окликнул Любу и, не дождавшись ответа, мягко, как-то даже игриво постучал костяшками пальцев:
- Ку-ку! Кто там живёт?
Люба молчала. Она понимала, что Цыган не отступится и заставит её не только сказать вслух то, что он хотел, но и выполнить все его мерзкие желания.
- Кукушечка, что же ты молчишь, душечка?
Его стук в дверь становился всё настойчивей. Замок был хлипким и, конечно, не выдержал бы решительного напора, но Цыган почему-то медлил.
- Поиграть захотела, мамулька? О, как это меня возбуждает!
