стало жарко, и он догадался, что терморегуляторное устройство выходит из строя. Он знал, как его исправить в аварийной обстановке, и, обливаясь потом, слабея от угнетающей жары, принялся за ремонт. Стрелка термометра то становилась на свое место, показывая, что в кабине почти комнатная температура, то снова поднималась вверх.
Еще на Земле Горелов твердо знал -- он идет в полет без полной гарантии, что вернется. Он был летчиком, и несколько лет назад даже в обычном тренировочном полете смерть едва не подкараулила его. Тогда он ее избежал. Сейчас он тоже делал так, чтобы все обошлось хорошо. Усталость родила какое-то необычное спокойствие, и космонавт опасался, как бы оно не перешло в апатию. Нет, он не боялся погибнуть, но теперь ему очень хотелось доставить на Землю пленку кинофильма и бортовой журнал, снова подняться по сосновым ступенькам и еще раз сказать любимой женщине, что ее руки пахнут парным молоком.
Почти двое суток не было радио- и телесвязи. Но когда в иллюминаторе померкли последние отсветы метеоритных вспышек и до цели осталось менее пятидесяти тысяч километров, Земля с ним снова заговорила. Он и представить себе не мог, как она его ждала и тревожилась. Он еще боролся с усталостью от длительной невесомости и перенесенных испытаний, а сотни радиостанций и телевизионных установок дарили народам мира его голос и размытое на экранах изображение лица. Он отчаянно сражался за жизнь, продолжая регулировать расстроившуюся термоустановку, грозившую впустить в ограниченную металлическую пилотскую кабину поток жары, сметающей все живое, а в далекой знойной Алабаме томная негритянская певица уже пела грудным контральто модную, сразу облетевшую все континенты песенку: 'Ты лети к Земле, курчавый бэби...'. Где-то в Канзасе спичечный король уже выпустил первые миллиарды коробок с его изображением, а итальянские виноделы обсуждали крепость нового сорта коньяка, которому было дано его имя. В центре Мюнхена завсегдатаи кафе и сосисочных отставляли от себя тяжелые кружки с темным пивом, когда передавался очередной сеанс радиосвязи с ним. В эти минуты замирало движение на Бродвее, на Елисейских полях и у знаменитого Бекингемского дворца, и даже невозмутимый венецианский лодочник, которому до смерти надоело возить туристов, сушил весла, показывая большой палец:
-- Горелов брависсимо!.. Горелов бьен... виктория... карашо!
И только на его родине все выглядело серьезнее и проще. Она словно бы притихла, смятенная тревогой, когда космический корабль потерял связь. Не было на ее бескрайнем пространстве ни одного равнодушного. В полярной тундре два каюра, мчавшиеся навстречу друг другу по ледяному полю, останавливали свои упряжки только затем, чтобы разжечь трубки, и, прессуя табак одеревеневшими от мороза пальцами, спрашивали:
-- Радио еще не говорит?
-- Молчит парень.
-- Неужели случилось с ним что-нибудь?
-- Не может. Пока что все наши ребята возвращались на Землю. Поди, уже откочевал от Луны.
-- Э-ге-й! Далеко еще ему до Земли кочевать.
И снова в хрупком настое полярного воздуха звенели колокольчики и трудолюбивые лайки в разные стороны уносили упряжки.
У горячих мартеновских печей в эти тревожные часы тоже бывал перекур, и седоусые мастера окружали плотным кольцом агитатора так, чтобы он не мог выбраться. Агитатор, обычно какой-нибудь вихрастый парнишка, которому еще и в подручные-то было рано, отводил стыдливо глаза, покашливал. Да и что он мог сообщить, если все радиостанции хранили тревожное молчание...
-- Ну, так что ты нам скажешь?! -- обрушивался на него кто-либо из пожилых мастеров.
-- Если насчет новой гидростанции или годового плана по нашему заводу... -- вывертывался хитроватый парнишка.
-- Да я тебя не про годовой план спрашиваю. Мы его сами как-нибудь выдаем! -- гремел в ответ голос. -- Я про Горелова хочу знать.
-- Про Горелова... -- вяло тянул парнишка. -- Так я же о нем не больше вашего знаю.
Кольцо размыкалось, и молодой агитатор виноватой походкой уходил от своих товарищей по цеху, словно он был причиной того, что нет связи с Гореловым... Все эти люди, не имевшие прямого отношения к судьбе космонавта, и вообразить себе не могли, сколько горечи, опасений и еще неясных надежд переживали в эти часы те, от кого зависел исход полета Горелова. На всех контрольно-вычислительных пунктах ни на секунду не затихала работа. Сотни самых сложных и совершенных машин искали в необъятном космосе корабль, чтобы удержать его постоянно на экране. Шли экстренные заседания ученых и главных конструкторов, на которых знатоки космонавтики решали, как помочь 'Заре' завершить сложный полет и благополучно возвратиться на Землю. Конструктор этого корабля дни и ночи не смыкал глаз. Беспокойными нервными шагами расхаживал он по кабинету и, вглядываясь в сереющий за окном рассвет, думал о Горелове.
Земля принимала все меры, и она победила.
На рассвете в кабинет Главного конструктора ворвался ответственный дежурный. На его усталом бледном лице сияла не оставляющая сомнений улыбка.
-- Появилась связь? -- спросил Главный конструктор.
-- Так точно, -- доложил дежурный. -- Горелов передал, что отрегулировал термоустановку.
-- Температура в кабине?
-- Двадцать шесть градусов.
-- Превосходно. Состояние?
-- Пульс и дыхание удовлетворительны.
Главный конструктор опустился на диван, тихо сказал дежурному:
-- Откройте шире окно, Егорыч. Не видишь разве, какой сегодня рассвет?
А в восемь утра, когда было передано короткое сообщение и люди узнали, что радиосвязь с кораблем 'Заря' возобновилась, ликованию не было границ. Это ликование ворвалось и в черный космос, в небольшую кабину корабля, только что прошедшего сквозь все радиационные пояса. Вращая ручку приемника, Горелов словно бы листал огромную книгу, перебирая короткие и длинные волны. Пестрая смесь шумов, прорезываемых то оркестрами, то песнями, то горячими речами на митингах, оглушила его, и от одного сознания, что окончилось наконец почти двухсуточное грозное одиночество, что Земля вновь заговорила, ему, усталому и обессиленному, стало покойно. Алексей улыбался, слушая веселую неразбериху эфира:
'...Трудящиеся Карагандинской области досрочно закончили внеплановую смену, на которую вышли в честь выдающегося полета к Луне нашего соотечественника летчика-космонавта Алексея Горелова'.
'...Колхозники Тарасовского района, Ростовской области...'
'...Ахтунг, ахтунг, камрад Горелоф...'
'...У краковского рабочего Янека Бронского родился сын. Он назвал его Алексеем в честь космонавта'.
'...Миллионер Джек Белл назвал только что отстроенный на берегу Атлантического океана отель- пансионат -- 'Луна'. Самый дорогой семикомнатный номер будет носить имя советского космонавта Алексея Горелова'.
'...Советские судостроители присвоили имя Алексея Горелова...'
'...Ты лети к Земле, курчавый бэби...' -- пела негритянская певица.
Потом все смолкло, и он услышал голос своего командира -- Сергея Степановича Мочалова. Генерал, видимо, очень волновался, потому что никогда раньше Горелов не слыхал, чтобы он заикался.
-- 'Заря', я -- 'Родина'... Мы тебя ждем. Посадка будет обеспечена всеми мерами безопасности... А сейчас тебя дадут по телевидению. Будешь говорить с членом правительства.
Усталым тихим голосом Горелов отвечал члену правительства, посылал приветы народам своей страны. И когда посылал эти приветы, думал о своих близких друзьях: о Юрии Гагарине и генерале Мочалове, о Володе Кострове и Марине Бережковой, об оставшихся на Земле Жене Светловой и Андрее Субботине... И еще вспомнился ему далекий авиагородок, приютившийся на излучине Иртыша, лесенка с деревянными ступеньками и любимая женщина. Он представил, как будут в эти часы ломиться к ней журналисты, а она, самая ему близкая и единственная, та, что знает последние перед отъездом на космодром его слова и мысли, гордо и холодно выйдет навстречу и, тряхнув высокой прической, скажет:
-- Огорчу вас, дорогие товарищи. О космонавте Горелове ничего рассказать не могу. Не по адресу
