- Кто платил за кофе?
- Я хотела уплатить за себя, но он сказал, что женщине у них запрещается платить за себя, и уплатил за нас обоих. А в чем дело? Что-нибудь случилось?
Берг сбросил очки на кончик носа и уставился на Урсулу с растерянным недоумением:
- Где вы были последнюю неделю?
- Дня два я сидела у себя... Готовилась к экзамену. А потом меня утащили на озеро. Мы там зверствуем в палатках. Рвем мясо руками и вообще веселимся.
- Ага... Ну понятно. Транзисторы-то хоть возите с собой?
- У нас диктофоны. С записанными пленками. Всегда знаешь, что за чем идет: после Элвиса Престли - Рэй Конифф, а потом <поп-мьюзик>. А когда слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут какие-нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения атмосферы...
Берг рассмеялся.
<Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым счастливым человеком, - подумал Берг. - Она отплатит за нежное чувство привязанностью на всю жизнь>.
- Ну хорошо, - сказал он, - пошли дальше... Если хотите курить курите. Я, в общем-то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые котлетки и боюсь табачного дыма...
- Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили?
- Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали <Нюрнбергский процесс>. Славный старик.
- И вы тоже очень славный.
- Что?!
- Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология, Маркузе и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет, я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень смеялась, когда прочитала у Франса - <думающая женщина>. Таких нет. Есть женщина чувствующая и нечувствующая...
- Пойди вас разбери, - неожиданно для самого себя сказал Берг и почувствовал, что краснеет.
- Прокурор, вы девственник?.. - спросила Урсула.
- Сколько вам лет, Урсула? - перебил ее Берг.
- Двадцать.
- Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе?
- Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня поторопили. Да и я не очень-то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши... Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи - ваши, танки - ваши и бомбы ваши. Нам остается только болтать и рвать мясо руками. А этот красный мне очень понравился. Он мужчина, настоящий мужчина...
- Вы были близки с ним?
- Я отвыкла от таких формулировок... Конечно... Если считать соседство за столиком, то мы были очень близки.
- Как же вы определили, что он настоящий мужчина?
- Не знаю. Почувствовала. Он не пускал дым ноздрями, не скорбел. Веселый парень, который знает дело и умеет отстаивать свою точку зрения. Словом, я бы хотела иметь его другом. Мой отец всегда говорил, что надо дружить с мальчиками. Он говорил, что они могут отлупить, но не предать... А что с ним? Он шпион? Вообще, он подходит к роли шпиона...
- Он исчез. Его ищут уже неделю. Говорят, что он решил остаться у нас. Он сказал якобы, что не хочет жить в условиях коммунистического террора...
- Что за ерунда! Он рассказывал мне про то, как они с друзьями уезжают осенью охотиться в тайгу под Софией...
- Разве под Софией есть тайга?
- Ну, значит, под Москвой. Откуда я знаю, что у них там есть. Но мне впервые было интересно слушать про красных, когда он говорил, как они там живут, разводят костры в тайге, как пьют молоко и какие рассказывают друг другу анекдоты... Он говорил, что собирается дней через пять, как только вернется домой, сразу же уехать на охоту.
- Попробуйте вспомнить, Урсула, как он сказал это?
- Я не попугай. Он сказал, что как только вернется домой и кончит все свои бюрократические дела... Я еще тогда спросила его: <Неужели у вас есть бюрократы?> А он нагнулся ко мне и сказал на ухо: <Есть>. И засмеялся. Он. смеялся очень хорошо - всем лицом... Погодите, вот еще что он мне говорил... Он говорил: <Ульм нападал на меня все время: <Все же Судеты это немецкая земля!> А в Судетах, в Чехословакии, помимо того, что это чешская земля, - самые богатые в Европе залежи урана. Неужели тебе нужно, чтобы ваши сволочи имели свою бомбу?> Конечно, я сказала, что мне не нужна бомба... Ни наша, ни их...
- Вы не обиделись, когда он сказал <ваши сволочи>?
- А по-вашему, Шпрингер и Тадден ангелы?
- Значит, иногда вы слушаете транзистор, если знаете про Таддена и Шпрингера?
- Да нет же... Все мои друзья мужчины говорят об этом - одни ругают, другие хвалят. Но мне Шпрингер не нравится, потому что у него слишком красивенькое лицо.
- Кочев ничего не говорил вам, собирается он сразу же уходить в восточный сектор или у него остались какие-то дела у нас?
- Нет. Он мне ничего не сказал об этом. А, нет, погодите... Он сказал, что хочет зайти попрощаться с профессором... Я не помню его фамилию. Может быть, Пфейфер? Социолог. Ульм у него занимается. А потом сказал: <Если хотите, берите ваших друзей, и вечером, на прощание, перед отъездом, все выпьем пива. У вас, - он добавил, - пиво лучше нашего, я здесь все время пью пиво>.
- А куда он вас пригласил? - Берг замер и чуть подался вперед. - Не помните?
- Не помню.
- Но он называл вам вайнштубе или вы просто забыли сейчас?
- Не помню, господин добрый прокурор... Ага! Я - гений! Все говорят, что я дура, а я - гений! <Ам Кругдорф>! Он еще говорил, что <круг> пришло к ним от нас. У русских казаки собирались <на круг> после войны с нами... Не этой, а какой-то другой, когда казаки брали Берлин...
- Урсула, - сказал Берг, - я прошу вас никому не говорить об этом... Вы не должны никому говорить о последней встрече с Кочевым. Иначе наши сволочи могут сыграть с вами злую шутку. Если хотите, я заставлю вас подписать официальную бумагу о неразглашении тайны. Хотите? Или удержитесь?
- Нет, - Урсула рассмеялась, - я не удержусь. Я очень люблю расписываться, давайте я распишусь, господин прокурор.
7
- Профессор Пфейфер, здравствуйте, это прокурор Берг. Мне необходимо увидеться с вами.
- По поводу Кочева, я понимаю. К вашим услугам, господин прокурор. Когда бы вы хотели видеть меня?
- Я готов принять вас в любое время. Сейчас свободны?
- Сейчас? Как долго вы меня задержите?
- Как пойдет разговор.
- Минут тридцать? Час? У меня лекция в тринадцать сорок.
- Я жду вас. Мы уложимся, я думаю. Постараемся, во всяком случае.
Профессор Пфейфер был маленький лысый бровастый человек, который, казалось, скреплен шарнирами; он не мог сидеть спокойно на месте, словно собственное тело мешало ему и он не знал, какую же позу принять: то он выбрасывал вперед маленькие толстые ножки, то поджимал их; раздувал ноздри, двигал крючковатым носом и беспрерывно поправлял манжеты, вздымая при этом коротенькие ручки над головой, словно мусульманин во время намаза.
- Нет, нет, о времени, а тем более о точном времени не спрашивайте меня, господин прокурор! Я не в ладах с точностью из-за того, что сам слишком точен. Если я не уверен в абсолютной истинности даты, часа, диаграммы, я не посмею вам ответить - это значит обречь себя на терзания. Я буду беситься, что сказал неверно, и это может нарушить цепь ваших рассуждений. Это было вечером - с такой формулировкой я
