Дорнброк.
- Значит, меня обвиняют в убийстве?
- Я вас ни в чем не обвиняю, господин Люс. Я вызвал вас в качестве свидетеля. Вы готовы правдиво отвечать на мои вопросы?
- Да. Готов. Я готов на все, лишь бы скорее кончился этот ужас! Я готов на все! В газетах началась травля, продюсер уже бегает от меня! Почему меня обвиняют?! В чем?! Я не виноват в самоубийстве Ганса! Не виноват!
Берг снова надолго замолчал, а Люс, глядя на то, как старик ворошит какие-то бумажки на столе, подумал: <Все-таки я зоологический трус. Я боюсь, даже когда знаю, что невиновен. Недаром меня всегда тянет сделать картину о герое, который если и побеждает злодеев, то лишь от комплекса неполноценности. Художник выражает себя особенно хорошо именно в том, чего ему недостает. Только такой добрый художник, как Томас Манн, мог написать авантюриста Феликса Круля. Оскар Уайльд тоньше всех писал о чистой любви... А бабник никогда не сможет написать нежность, разве что только в старости, когда им будет владеть не желание, а горькая память, - все прошло мимо, все, что могло бы украсить его и облагородить... Проклятая немецкая манера - теоретизировать... Даже в кабинете прокурора. Если бы в моем мозгу укрепили датчики, которые могут автоматически, вне меня, записывать мысли, получилась бы великая книга. Некоторые писатели носят в кармане книжечки и записывают в них чужие слова и свои мысли. Идиоты! Всякая организация в творчестве глупа и идет от бездарности. Гений щедр, он не боится, что мысль, не занесенная в реестр, исчезнет. Значит, дерьмо эта мысль, если она порхает, как бабочка, и за ней надо бегать с сачком... Сейчас эта старая сволочь начнет задавать свои вопросы, он еще только готовится к этому, а я уже весь потный. Какая омерзительная, холодная рожа у этого ставка... Отталкивающая рожа - один нос чего стоит... Наверное, был пропойцей, не иначе... Или склеротик. Вообще, всех стариков надо изолировать от общества. У них нет интересов, общих с людьми, которые хотят просто любить женщину, просто пить пиво и просто играть в теннис... Они все злятся, что им скоро пора в ящик, эти мумии>.
- Расскажите о вашей последней встрече с Гансом Дорнброком, попросил Берг.
- Я был в ванной... Это было что-то около часа ночи, я собирался в бар. Он пришел ко мне чуть пьяный, очень взволнованный.
- Каким образом вы определили, что он был чуть пьян и очень взволнован?
- Так мне показалось... Откуда я знаю, как это определить? Мне показалось, что он был самую малость пьян и очень возбужден...
- Может быть, вы хотите все рассказать без моих наводящих вопросов? Некоторые ищут общения со мной, чтобы как-то отделаться от мысли, что это допрос. Вы как?
- Мне было бы удобнее рассказать вам все, что я знаю, без ваших уточняющих вопросов.
- Хорошо. Пожалуйста.
- Ганс попросил чего-нибудь выпить... Я предложил ему поискать у меня на втором этаже, в библиотеке. Там, кажется, что-то оставалось. Он нашел бутылку, выпил, потом спросил: <Могу я посидеть у тебя полчаса, сюда должны позвонить, я дал твой телефон одному человеку. Он должен скоро позвонить сюда, и я тогда поеду домой>. Я сказал, что он может здесь и заночевать: Нора с детьми в Италии, дом в его распоряжении. Он тогда спросил меня... Хотя это долгая история: мы с ним болтали об искусстве, пока я одевался. А потом я уехал. А когда сегодня вернулся - я улетал в Ганновер, - меня ждали господа из политического отдела криминальной полиции. Вот, собственно, и все.
- Тогда у меня будет к вам ряд вопросов. Во-первых, в какой бар вы собирались поехать?
- В <Эврику>.
- Вы были там?
- Конечно.
- Кто это может подтвердить?
- Кельнер...
- Вы там были один?
- Нет.
- С кем?
- Я не буду отвечать на этот вопрос.
- Вы были с женщиной и не хотите, чтобы об этом узнала ваша жена? Понимаю. Если мне потребуется, я смогу увидеть эту женщину?
- Это сопряжено с определенными трудностями... Вы должны понять нас...
- Вы встречали в баре кого-нибудь из друзей или знакомых?
- Не помню. Кажется, не встречал. Нет, не встречал...
- Показаний одного кельнера недостаточно. Мне нужны два показания. Хорошо, мы к этому вернемся позже. Когда вы приехали в бар?
- Я не помню. Точного времени я не помню.
- Я и не спрашиваю у вас точное время. Примерно в котором часу вы туда приехали?
- Что-то около двух.
- Как вы добирались до <Эврики>?
- Я ехал туда на своей машине.
- Вы заезжали за тем человеком, с которым были в баре?
- Нет. Мы встретились у входа.
- Ваша подруга... Тот человек, который был с вами в баре, добирался туда на такси?
- Нет.
- На своей машине?
- Скажем, так.
- Господин Люс, этот ответ меня не удовлетворяет.
- Вы обещали не касаться этого вопроса.
- Я не спрашиваю имени и фамилии вашей подруги... пока что... Я задаю вопросы, связанные с обстоятельствами дела. На чем она приехала к <Эврике>? На своей машине?
- Нет.
- На машине мужа?
- Да. Но не надо этого нигде отмечать.
- Вы сказали, что Ганс пришел к вам <что-то около часа>... Постарайтесь вспомнить когда. В половине первого? В двенадцать сорок?
- Скорее всего это было в половине первого. А может быть, даже двадцать минут первого. Пожалуй, так точнее всего. Он пришел в двенадцать двадцать, потому что я минут за пять перед тем выключил ТВ, когда кончили передавать новости.
- Сколько времени вы с ним разговаривали?
- Несколько минут.
- И потом уехали?
- Да.
- Вы никуда не заезжали по пути в бар?
- Нет.
- Сколько времени вы ехали до бара?
- Не помню. Это не очень далеко...
- Полчаса? Больше?
- Ну что вы! Минут пятнадцать... Движения на улицах нет... Минут пятнадцать...
- Значит, в <Эврику> вы попали в час десять, час двадцать?
- Нет. Там я был без пяти два. Это я запомнил: часы у входа в бар очень большие, с какими-то странными, запоминающимися стрелками.
- Ясно. Хорошо. Спасибо. Теперь я попросил бы вас рассказать мне, о чем вы беседовали с Дорнброком.
- Я же сказал - об искусстве. Это был странный разговор.
- Это меня очень интересует, господин Люс.
